DARKER: Бесы и черти - Екатерина Белугина

Перед просмотром выступил Торжевский. Коротко рассказал о трудностях, с которыми группа столкнулась в Амазонии, выразил надежду, что фильм понравится. В зрительном зале не было свободных мест. Гирс следил за нарядной предвкушающей публикой, беспокойно ерзая в кресле. Затаил дыхание, когда погас свет.

В темноте по центру кадра раскрылся огромный глаз, полный влажного ужаса. Тут же сомкнулся. Блеснуло зеркало ножа, склейка, общим планом прошла индейская деревня, и на зрителя поплыли ночные джунгли. В этом длинном тревожном эпизоде Торжевский использовал «волнующуюся» камеру. Такой прием, как тень на стене, он довел до совершенства, заткнув за пояс Мурнау и Ланга. У Торжевского тени были везде: на земле, на стволах, в листве, даже в небе.

Взволнованный Торжевский опустился на соседнее кресло, коснулся руки Гирса. В зрительном зале, когда твой фильм впервые видит тысяча человек, режиссер смотрит на свое творение с нового, обескураживающего ракурса.

– Я был в будке киномеханика… наклеил их частичку на обтюратор… Они приказали…

У Гирса скрутило желудок.

Монтажные склейки били по глазам зрителя, воздействовали чередованием ударных и безударных моментов. Рисованные длинные зубы на блестящих деснах. Джунгли. Кричащий рот. Джунгли…

Гирс думал о темноте. О частичке древесной маски на обтюраторе, который закрывает объектив проектора, чтобы зритель не видел безумного бега разделяющих кадры полосок. Половину длительности фильма зритель проводит в кромешной тьме, но не замечает этого (человеческий глаз запоминает и быстро соединяет сменяющиеся изображения). Или замечает – и чудовища переползают из стыков в крошечную комнату подсознания? Чем они там занимаются, пока в зале не вспыхнет свет? Как меняют зрительское восприятие реальности?

Публика вдавливалась в кресла, дамы запахивались в меха. Зрительный зал прерывисто дышал, измотанный ритмом картины. Последний фильм Торжевского был смонтирован сложно и смыслово туманно, зритель не успевал хорошо рассмотреть события, запомнить их. Все мелькало и путало. Сюрреалистичные фантазии Помэра давили на глаза, творили на экране несуществующее безумное будущее.

На большом экране фильм превратился в нечто иное, монументально ужасное. Кошмарную эксцентриаду. В ночных сценах экран полнился переливчатым мраком, в котором угадывались жестокие образы. На Гирса накатывали волны страха и паники. Ему слышался шелест джунглей. Гирс поднял голову, и ему почудилось, что потолок с тяжелыми хрустальными люстрами исчез, а он смотрит в черное небо, голый космос и слышит в нем нечеловеческий смех.

«Голодные джунгли» отвергали повествовательность, и, чтобы не лишиться рассудка, зритель безнадежно и отчаянно пытался из вереницы сновидений собрать в своей голове несуществующую картину.

Кишащая муравьями листва сменилась темнотой, из которой вынырнула страшная голова. Вместо нижней половины лица у мужчины была кровяная каша. Захлебываясь кровью, мужчина захрипел искалеченным ртом, и Гирс понял, что видит не кадр фильма, а повернувшегося к нему зрителя с переднего ряда.

Мужчина навалился грудью на спинку кресла и зашевелил объеденными губами. Вдруг содрогнулся – с булькающим звуком из его горла хлынула кровь. Гирс вскочил с места, размазывая по лицу брызги чужой крови.

Зал завизжал.

Наступая на ноги Торжевского, Гирс выбрался в проход, схватил учителя за руку и потянул.

– Что я наделал, – лепетал Торжевский, – боже, что я наделал…

Создал монтажом худшее бытие.

Широкие влажные листья облизывали лицо. В трескучих ветвях перепрыгивали обезьяны. С хрустальных люстр падали холодные капли. По коридору, оскальзываясь на мокрых ковровых дорожках, бежали голые залитые кровью люди. С балкона падали тела. У того, что рухнуло перед Гирсом, не было верхней части черепа – ее будто срезало чем-то острым.

Следующим кадром мимо Гирса проплыла умирающая женщина с распущенными вьющимися волосами и большими восточными глазами. Ее словно поддели за грудь невидимым крюком и медленно тянули вверх.

Порыв горячего ветра пронесся по залу, вспугнув между рядами какую-то мелкую живность. В воздухе искрилась пыльца.

Сердце Гирса бешено колотилось. Он не знал, как описать то, что чувствует.

Реальность трещала и расползалась. Стоило сместить взгляд, и из нее, точно из кинодекорации, лезли «кишки». Желтые глаза с вертикальными зрачками. Стая зубастых рыб. Ползущие лианы. Гигантские улитки с шипастыми головами. Длинные желтые змеи. Из окошек рубки киномеханика торчали блестящие перистые листья огромного папоротника. В холодном пыльном свете проектора медленно плыли рыжие крокодилы.

Гирс вытолкал плачущего Торжевского в фойе. На них налетел председатель Общества русско-германской связи.

– Прекрасно! – выкрикнул он в затравленное лицо Гирса, и тот увидел, что глаза председателя выклеваны птицами. – Этот фильм! То, о чем мертвые думают после смерти!

Гирс оттолкнул его и потащил Торжевского к выходу. Рука учителя была твердой, шершавой и влажной. Его седая поэтическая шевелюра лезла клочьями, череп покрылся шишками. Торжевский постоянно моргал – монтировал новый фильм.

– Лодя, послушай… Это конец… Но только не для тебя… Ты не должен себя винить, твои рисунки ни при чем… Это все я… Это они…

У него воняло изо рта – плесенью, тленом.

Гирс пытался стереть с лица липкую кровь. Из замшелых плит пола торчали острые камни. Люди спотыкались и падали. Крепко держа учителя под руку, Гирс пробивался к выходу и тут увидел у стены, в нескольких метрах перед собой, ребристого ягуара, лакающего кровь из лужи. От белой, усеянной черными пятнами шкуры зарябило в глазах. Гирс замер. Индейцы рассказывали, что ягуар бросается на человека, как только тот отведет взгляд.

Утолив жажду, ягуар медленно исчез в бегущей толпе. Гирс подождал и двинулся следом, притворяясь, будто охотится на хищника, он даже зарычал. Ягуар не должен понять, что человек боится.

Кровавый ручей бежал между телами и камнями, пенясь и вихрясь. Выход из кинотеатра обрамлял немыслимый пульсирующий организм. Арка из переплетенных растений, людей, животных. Отростки, корни, внутренности, покрытые зубами, языками и глазными яблоками. Кричащие лица с забитыми мхом глазницами.

Прежде чем нырнуть в арку, Гирс не выдержал и зажмурился.

Оказавшись на улице, на морозном воздухе, в вечерних огнях Курфюрстендамма, Торжевский потянулся к подсвеченной афише «Голодных джунглей», глотнул так, будто ему не хватало воздуха, и повалился на тротуар с широко распахнутыми стеклянными глазами.

Критика «Голодных джунглей» была ожесточенной, противоречивой.

«Какая же это выматывающе жуткая картина. Очень тяжелая. После 1919-го Торжевский, как творец, новатор, топтался на месте, а потом рванул в чащу, во мрак, в прямом и переносном смысле», – отозвалась газета «Берлин амморген».

«Как они это сделали? Та сцена, снятая длинным наездом, когда индейца засасывает в расщепленный ствол дерева? Сильное впечатление», – напечатал «Вельт ам абенд».

«Повальный садизм, надлом, сумбур, театр-гиньоль, издевательство, вульгарщина. Мрак ради мрака, упадничество ради упадничества. Смакование страшного и подлая игра на нервах. Намек не всегда лучше объяснения.