DARKER: Бесы и черти - Екатерина Белугина

для фильма. Они отвозили утвержденные холсты на студию и снимали их на пленку.

Гирса раздражало присутствие молчаливого Помэра, но он тайно восхищался его мастерством и выраженной в картинах философией безрадостности. Работы художника оставляли тягостное впечатление, одновременно притягивали и завораживали. Помэр неизменно заигрывал со смертью или кричал о своих потаенных страхах: упадок, мрак, черепа, скелеты, горящие здания, кресты, расщепленные лица, сросшиеся тела. Заглянувший в монтажную Савич-Кострица полистал сценарий «Голодных джунглей», сделанный серией иллюстраций и эскизов, затем странно посмотрел на Гирса и назвал рисунки Помэра проклятыми. Торжевский обрадовался сравнению.

– Наконец-то чувствую, что движемся в правильном направлении. Это будет совершенно не похоже на то, что снимали раньше. Такого еще не делали в кинематографе!

В Торжевском проснулся увлеченный, одержимый творец, новатор, ребенок. Он смело смешивал «люмьеровское» и «мельесовское». Вместе с Гирсом копался в материалах дореволюционной хроники, вскрывал, точно устричные раковины, заржавелые коробки, и чем плачевнее было состояние пленки, тем восторженнее сияли его глаза. Он настоял на том, чтобы включить в фильм несколько кадров с отслоившейся от сырости эмульсией и разрядами на негативе. Два ящика советских хроник, закупленных «Амторгом» в Штатах, Гирс и Торжевский разбирали неделю. Обнаружили негатив кадра Ленина, предположительно, снятого в Москве американским оператором. Ленин сидел на диване и смотрел на бесформенную тень на стене. После долгих сомнений решили не включать это в фильм.

В отдельных моментах картины Торжевский использовал начальный метраж кадров с лицами актеров, на долю секунды ослепленных светом юпитеров, – обычно это отсекалось при монтаже. В монтажной взаимосвязи кадры, снятые в Амазонии, архивные кадры, запечатленные картины Помэра и бессмысленные надписи, сделанные Алексеем Кручёных, обретали новый, зловещий смысл.

– Хорошо, очень хорошо, Лодя! Это запомнится надолго! – Торжевский положил руку на плечо Гирса. – Спасибо! Молодец!

Но, сделав последнюю склейку, Торжевский поник, съежился, постарел. Лицо его, испещренное глубокими морщинами, скучно окаменело.

Начерно смонтированный фильм смотрели вдвоем. «Голодные джунгли» смутили и взволновали Гирса. Он чувствовал на себе взгляд Торжевского. Учитель прислушивался к его учащенному дыханию, невольным вздохам, и Гирсу чудилось, что за ним наблюдает темнота просмотрового зала.

Гирс был сбит с толку. Картина захватила его, но воздействовала на потаенном уровне. Он испытывал страх, разделял его с автором произведения. Вместе с тем чувствовал родство с этим мрачным, подавляющим волю полотном, которое превратило его в безвольного созерцателя.

– Я будто снова там побывал, – сказал он, осторожно подбирая слова. – Джунгли забрались мне под кожу.

Торжевский кивал.

– Это новое киноискусство, Лодя. Искусство страха и расщепления. Отделение истинного и наносного. Искусство, которого ждет зритель, пускай никогда в этом и не сознается.

В просмотровой горел неуместный электрический свет. Торжевский неподвижно сидел на стуле. Смотрел перед собой и тяжело дышал.

– Всего лишь символы…

– Что? – спросил Гирс.

– Кино – всего лишь символы. Ты ведь уже это понял, Лодя? Абстракция. Набор метафор и образов, как и все, что мы видим. Мы только и делаем, что пытаемся собрать реальность из образов, метафор и абстракций.

– Да, я понимаю, – сказал Гирс. – Вам нехорошо?

Торжевский не повернул головы, только прошептал одними губами:

– Некому больше отдавать…

Гирс подошел ближе. Все силы Торжевского уходили на то, чтобы дышать.

– Не хочу больше это смотреть. Едем ко мне. Кое-что покажу.

Всю дорогу до дома он молчал.

Гирс ощутил укол ревности, увидев в прихожей Помэра, который, похоже, квартировал у Торжевского. Художник заискивающе кивнул Торжевскому, взял его под руку, провел в кабинет и усадил на диван.

Гирс колебался: уйти или нет? Про него забыли, пренебрегли. Обида перевесила – он уже взялся за дверную ручку, когда услышал слабый голос учителя:

– Лодя… Ты где?

Гирс поспешил в кабинет.

Торжевский глянул на него с раздражением человека, пожалевшего о своей доброте, и показал глазами на участок стены между книжными шкафами – туда, где висели сувениры.

Гирс повернул голову и увидел кусок древесной коры, похожий на уродливое лицо, в которое вбили ржавые гвозди. Маска, символизирующая какого-нибудь злобного духа или божество.

Помэр смотрел на маску по-волчьи безразлично и внимательно.

– Я всегда отдавал, – с трудом заговорил Торжевский, – свои мысли, силы, энергию, воображение – и жил этим. Горел. Ты должен знать, Лодя, должен понимать. Кто, если не ты? Мне ничего не было нужно, только – отдавать. Как мать отдает молоко ребенку. Но, если ребенок не хочет сосать молоко, мать несчастлива. Она в отчаянии. Так и я – испытываю страшные мучения, когда не принимают, не хотят брать, учиться, восхищаться…

Учитель отдышался. Он выглядел намного старше своих лет. Гирс уже и не помнил, когда его кожа была гладкой, светлой. И этот мрачный, из глубин, взгляд.

– Я всегда мучительно верил говорящим обо мне, любому критику, любому мнению. Ждал похвалы и страшился разносов… Я забрал их с собой, потому что они были ненасытны, они говорили столько приятного, а я хотел слушать, хотел отдавать. Но сейчас… Я боюсь, очень их боюсь…

– Кого? Критиков?

– Нет же… Знаешь это ощущение, когда внутри растет непонятное, но скрывающее, как тебе кажется, нестерпимую радость? Растет и растет, пока не становится тесно. И страшно. Высосало тебя досуха и требует еще, и уже нет никакой радости, только эта растущая опухоль… Понимаешь?

Гирс помотал головой.

– Плохо мне. Не знаю, что делать. Все мысли только об одном – отдать им все, что имеется во мне ценного… Отдать этот фильм…

– Да кому отдать?! – не выдержал Гирс, видя, как скалится Помэр.

Торжевский долго рассматривал свои отекшие руки.

– Джунглям, – сказал он наконец.

– В каком смысле?

Торжевский кивнул на стену. Похоже, он верил, что в маску с гвоздями вселилась душа джунглей.

– Ефим Дмитриевич, – сказал Гирс с защитно-насмешливым выражением лица, – если вам кажется, что маска делает вам плохо, избавьтесь от нее.

– Нет… не могу. Я пытался.

– Не можете вы, сделаю я.

– Нет! – закричал Торжевский.

Гирс вздрогнул и посмотрел на маску из сухобочины [22]. Ему показалось, что ржавые гвозди едва уловимо вибрируют, а по стене, во все стороны от уродливого древесного лица, змеятся тонкие прозрачные побеги.

Помэр глухо, семеняще смеялся, будто выталкивал из себя что-то.

Премьерный показ «Голодных джунглей» киностудия «Межрабпом-Русь» организовала в шикарном берлинском кинотеатре «Глория-палас».

Берлин был по-зимнему красив, хрусток, искрист. Снег на балконах, зеркальная наледь на мостовых. Дымящееся вино и сосиски. Фильмы Чарли Чаплина в маленьких уютных кинотеатрах.

У касс «Глории-палас» стояли огромные очереди. Фасад декорировали сплетением лиан. Съемочная группа вооружилась бутафорскими копьями. Собралась чудовищная толпа. Театр полнился деятелями искусства, сценаристами, режиссерами, актерами; в фойе Гирс заметил Дзигу Вертова и