DARKER: Бесы и черти - Екатерина Белугина

В кадре двигались остряки [20]: левый отходил от рамного рельса, правый прижимался к другому рельсу, своим движением как бы побуждая идущего вдоль путей человека перевести взгляд на город будущего, миражно виднеющийся вдали. Эту кинематографическую метафору Гирс замыслил в самом начале съемок.

Производственные сроки подходили к концу, Гирс заканчивал монтаж, когда к нему заглянул Савич-Кострица.

– Как здоровье? – поинтересовался Гирс.

– Налаживается. Спасибо.

– А фильм?

– Возится Дмитрич с материалом, возится. – Савич-Кострица вздохнул. – «Голодные джунгли» решил назвать, представляешь? Будет художка.

– Как?

– Каком кверху. Штормит Дмитрича, смекаешь? Материала тонну отснял, а что из него слепить… Никогда его таким не видел. То над сценарием работает, то досъемки требует. Неделю назад, в ресторане, бредил, что собирается в Париж, в «Альбатрос»[21], снимать крупные планы с Мозжухиным.

Гирс хотел знать, что было в джунглях после его отлета. Но спросил – со щемящей надеждой – другое:

– Миша, ты, может, передать что хотел?

– От кого? – не понял Савич-Кострица.

– Ну, не знаю…

– Да нет. Так зашел.

Премьера «Колеи» случилась в январе.

Картину пустили лишь на второй экран. Заснеженная Москва не пестрела огромными плакатами. Газеты не звали на «Колею» во все большие кинотеатры столицы. Очереди у касс навевали грусть.

Гирс ходил по кинотеатрам, но на экран не смотрел – следил за реакцией зрителя. Свой дебют он знал наизусть от первого до последнего кадра.

В конце января, когда хорошая критика помогла «Колее» перебраться на первый экран, однажды ночью раздался телефонный звонок. Гирс снял трубку.

Знакомый, до боли родной голос произнес:

– Приезжай. Сейчас. – И продиктовал адрес.

Гирс взял извозчика и поехал, радуясь скорой встрече с учителем и одновременно страшась ее.

Торжевский жил в Первом Щиповском переулке.

Прихватив у горла ворот пальто, Гирс выбрался из пролетки и побрел к дому. Отряхнулся на ходу.

Серая, темная облупленная лестница, словно перенесенная сюда из Петербурга Достоевского, вывела на второй этаж. Открытая дверь приглашала. В передней горел свет и суетился маленький худой человек в помятом пиджаке и выцветшей тюбетейке, по которой Гирс тут же его узнал. Человек сунул в рыжий кожаный портфель какие-то листки, закрыл портфель на блестящие застежки, поднял голову и увидел Гирса.

– Джун все го! – визгливо произнес Алексей Кручёных, прежде чем выскочить на площадку.

Гирс притворил за поэтом дверь, разулся, повесил на крючок пальто, сунул в рукав кепку-ушанку и прошел в сырую, плохо обжитую комнату. Шкафчик с посудой. Деревянные скамейки у стен. В углах лампы под абажурами. Окно заклеено газетными разворотами. На подоконнике выстроились бутылки вина, полные и пустые.

В центре комнаты стоял обеденный стол (на столе – граненые стаканы, ваза на ножке, наполненная сухарями), за которым на ломберных стульях сидели двое. Торжевский и незнакомый Гирсу

высокий, очень высокий человек с большой головой на узких плечах. Мрачное неподвижное лицо, крупный рот, тонкие губы.

Появление Гирса осталось незамеченным. Он откашлялся.

Торжевский, до этого пялившийся в пустой стакан, вскинул голову. Выглядел он скверно. Оплывшее лицо землистого оттенка, мешки под глазами. Гирс списал это на пьянство.

– Чего встал? Плесни вина и садись.

– Ефим Дмитриевич, вы же знаете, что я не пью.

Торжевский дернул плечами:

– Привычки меняются. Люди меняются. Все меняется. Ну садись, садись. Не стой.

Гирс устроился на свободном стуле. Покосился на незнакомца. От его огромного роста комната казалась маленькой. Гирсу не хватало в ней места, воздуха.

Торжевский потянулся к вазе, взял сухарь, вцепился в него зубами, отхватил кусок, затем швырнул сухарь на пол, порывисто вскочил, цапнул стакан и направился с ним к окну. Звякнуло, забулькало.

– Помэр, – представился незнакомец придушенным голосом, почти не разжимая губ. У него были пугающие глаза – темные, почти черные, полные застоявшейся злобы. – Художник.

– Гирс. Хм… Уже режиссер.

– Выпьем за Лодю! – громыхнул за спиной Торжевский. – За начало его режиссерской деятельности! Ну! Ты хоть чаю себе завари!

Гирс прошел на кухню, зажег примус, набрал в чайник воды и поставил на огонь.

– Трудно без тебя, Лодя, – донеслось из гостиной, и сердце Гирса сжалось. – Неудобно. Нескладно. Миша… Миша хороший оператор и помощник, но у него чуждые представления, не мои… Не складывается у нас. Двигаемся в разных ритмах. Не могу в такой несвободе монтировать «Голодные джунгли». Кажется, уж лучше сжечь весь материал… Нет, нет, они не дадут, они ждут…

– Кто? – высунулся из кухни Гирс.

Торжевский сидел за столом, лицом к Гирсу, но смотрел мимо, словно вглядывался в кого-то за его спиной.

– Завяз без тебя, Лодя. Буду тебя требовать у дирекции. Возвращайся, хорошо?

Гирс задохнулся от счастья. Он сам чувствовал себя несвободным, скисал вне содружества с Торжевским. Жил надеждой, что они опять будут вместе. Повторить на стороне то, что связывало его с учителем, было нельзя.

– Вернусь, – просто сказал он.

– Вот и славно. – Торжевский встал, покрутил в руке стакан, опустил его на стол. – Устал я что-то… – выдохнул он и прошел в другую комнату.

Погасив примус, Гирс последовал за учителем. Просторный кабинет был заставлен вдоль стен легкими металлическими шкафами с широкими, на три ряда книг, полками. Письменный стол завален папками и книгами, из боковых обрезов которых торчали вкладные листы для пометок. В эркере стояли монтажный стол и маленький проекционный аппарат. Посреди кабинета лежал перуанский ковер причудливого мистического рисунка.

Торжевский растянулся на диване. Помэр занял английское кресло, обитое темно-зеленой тканью. Гирсу места не нашлось, и он сел на пол у дивана.

– Продумываю монтажный план, – тихо сказал Торжевский, лежа с полузакрытыми глазами. – Хочу использовать кукольную мультипликацию, что-нибудь с муравьями. Жаль, что Старевич укатил. Ищу, в общем. Ну, теперь-то мы точно найдем – вместе…

– Обязательно, – заверил Гирс.

В прогале между книжными шкафами висели маски – бразильские, перуанские, колумбийские. На узких полочках стояли деревянные статуэтки.

Торжевский зевнул, потянулся к столу, открыл железную коробку с табаком «Кепстэн» и стал забивать трубку. Закурил и вдруг заговорил о том, что они победят пространство. Если не испугаются, не отступят, то смогут распахнуть дверь в иное и толкнуть зрителя за порог.

Помэр бездушно, механически кивал.

С той ночи Гирс стал бывать в Первом Щиповском переулке чуть ли не каждый день.

Днем они работали на студии над монтажом «Голодных джунглей», а вечерами-ночами обсуждали полотна Помэра – мрачные сюрреалистические сцены, чаще лишенные ярких красок, но иногда буквально залитые красным и желтым, символами огня, крови, боли. Помимо сюрреализма в стиле художника присутствовали элементы кубизма, графики, демонизма. Гирс игнорировал скрытые послания, которыми пестрели работы Помэра, лишь отстраненно ассистировал Торжевскому – помогал выбирать картины-вставки