Кентерберийские рассказы - Джеффри Чосер

Здесь, как нам кажется, между Боэцием и Чосером в «Рассказе Рыцаря» нет расхождений.

«Рассказ Мельника», следующий за «Рассказом Рыцаря», связан с ним сюжетной интерлюдией, продолжающей рамочную конструкцию «Общего Пролога» и вводящей новые эпизоды паломничества. Чосер будет пользоваться такими интерлюдиями и в дальнейшем. Читатель не найдет в них каких-либо важных подробностей самого путешествия — точного указания мест или событий, позволяющих восстановить маршрут. Но он сможет иногда ближе познакомиться с самими паломниками, представляющими на суд Гарри Бейли свои рассказы. Первая из этих интерлюдий названа «Пролог Мельника», но на самом деле она представляет собой одновременно эпилог к «Рассказу Рыцаря» и пролог к следующему за ним «Рассказу Мельника». Высоко оценив «Рассказ Рыцаря», Гарри Бейли предлагает Монаху как, по его мнению, наиболее знатному (после Рыцаря) паломнику продолжить соревнование и рассказать свою историю. Но тут неожиданно вмешивается едва держащийся в седле пьяный Мельник и, поспорив с Управляющим (Мажордомом), берет инициативу в свои руки. Громким голосом кричащего со сцены Пилата, чью роль он, очевидно, играл в цеховых мистериях, Мельник заявляет, что в начавшемся соревновании его «благородная история» (noble tale) сможет поспорить на равных (quite) с рассказом Рыцаря. По утверждению Мельника, это «легенда» о плотнике и его молодой жене, повествующая о том, как школяр одурачил старика. По словам рассказчика, мораль его «легенды» сводится к следующему:

Так без нужды не испытуй без крайнейГосподню тайну и тайник жены…

Против испытания «тайников» жен и выступает Мажордом. Но Гарри Бейли вынужден сдаться и уступить неукротимому напору Мельника. Так столь важный для общего замысла книги поток жизни и ее воплощенная пьяным Мельником карнавальная стихия взрывают умозрительные схемы и привычную социальную иерархию, а перебранка Мельника и Мажордома подготавливает третью историю, которая последует за историей Мельника.

Сам Чосер, шутливо извиняясь за «непристойность» (harlotry) «Рассказа Мельника», называет этот рассказ историей мужлана-простолюдина (cherles tale) и предлагает читателю, которого может «покоробить скоромное», перевернуть страницу:

Переверни страницу, — дивный садОткроется, и в нем, как будто в вазах,Старинных былей, благородных сказок,Святых преданий драгоценный клад.Сам выбирай, а я не виноват.

Указывающее на жанровое многообразие книги извинение автора явно несерьезно. «Рассказ Мельника» — один из самых лучших и художественно совершенных во всей коллекции, и пьяный мужлан никогда не смог бы сочинить ничего подобного.

Но — самое главное — с помощью такого извинения Чосер дает читателям понять, что он должен рассказать все истории, какими бы они ни были, не скрывая «низких истин». Иначе он исказит правду своего рассказа (falsen som of my mateere). Ведь в потоке жизни, который поэт высвечивает в «Кентерберийских рассказах», высокое часто переплетается с низким, серьезное со смешным, и Чосера как автора в равной мере интересуют оба эти полюса.

Такова природа движимого свыше потока жизни, а кому не нравится, может не читать — «я не виноват»!

Источник «Рассказа Мельника» точно не установлен. Как предполагают ученые, Чосер, скорее всего, опирался на некое потерянное сейчас французское фаблио. Однако некоторые сюжетные мотивы рассказа хорошо известны по ряду средневековых произведений, где они могли существовать самостоятельно или иногда сочетаться вместе. Это история человека, который боялся повторения всемирного потопа, а также истории о «направленном не туда» (misplaced) поцелуе и раскаленной кочерге. Кроме того, Чосер совершенно явно отталкивался от «Рассказа Рыцаря» и предвосхитил «Рассказ Мажордома», обыгрывая сходные сюжетные ситуации и даже отдельные фразы, что указывает на довольно позднюю дату создания рассказа, который, по всей видимости, был написан специально для задуманной поэтом книги о паломниках в Кентербери.

Во втором рассказе книги мы словно погружаемся в совсем другой мир. Здесь в отличие от «Рассказа Рыцаря» с его высокими идеалами рыцарства и куртуазной любви, господствуют законы уже не философской поэмы, но низкого жанра фаблио с его интересом к быту, вниманием к факту и физиологии, пристрастием к пародии и сатире и полным отсутствием дидактики и морализаторства. Хорошо известно, что авторов фаблио в человеческой жизни занимали не столько зло и добро, сколько людская хитрость и глупость. Тут все как бы перевернуто и смещено вниз, в мир телесного и чувственного, где смех с его клоунадой и шутовством ломает привычные нормы поведения, и для героев как будто бы нет ничего важнее, чем удовлетворить свои животные аппетиты. Смеховая культура, о которой в свое время писал М.М. Бахтин, целиком пропитала жанр фаблио, проникнув не только в городскую, но и в аристократическую среду, поскольку в замках увлекались этим жанром ничуть не меньше, чем в среде ремесленников и купцов, а, может быть, даже больше.1660

На чисто сюжетном уровне в «Рассказе Мельника» сохранена примерно та же расстановка сил, что и в «Рассказе Рыцаря». Два юноши влюблены в одну и ту же девушку, судьбой которой, по крайней мере, формально управляет третий человек. В поэме, как мы помним, этот расклад сил дублировался еще и в небесной сфере, где действовали покровители героев Венера, Марс и Диана, а исход спора решал Сатурн. В «Рассказе Мельника» все это из героической и небесной сферы перемещено в обыденный, заземленный план, а действие из далекого мифического прошлого перенесено в современный, хорошо знакомый первым читателям книги Оксфорд. Вместо «герцога» Тезея, двух несчастных рыцарей и недоступной героини читатели встречаются в «Рассказе Мельника» с пожилым плотником, его юной женой Алисон и двумя влюбленными в нее молодыми школярами Николасом и Абсалоном. Однако при всей точности некоторых деталей оксфордского быта все же не стоит искать здесь правдивого изображения нравов эпохи. На свой лад герои «Рассказа Мельника» не менее условны, чем персонажи «Рассказа Рыцаря». Только условность эта другая — она соответствует теперь традициям не высокого, а низкого жанра.

Ни один из школяров не похож не только на страждущих от любви рыцарей из предыдущего рассказа, но и на худого и изможденного учением Студента из Общего Пролога. Живущий в особой горнице в доме сдающего жилье богатого плотника Николас занимается по университетской программе, изучая тривиум и квадривиум. Но его больше интересует астрология, и он с удовольствием предсказывает «и засуху и ливни». Еще сильнее он увлечен «секретами / Любви сокрытой», отменным знатоком которой он является. О тайной любви к недоступной даме часто писали трубадуры, и первые читатели книги должны были это хорошо помнить. Однако в контексте «Рассказа Мельника» это словосочетание приобретает иной смысл. Знание секретов скрытой любви здесь скорее означает умение Николаса ловко обманывать доверчивых мужей. Чосер называет своего героя «душкой» (hende), повторяя это слово одиннадцать раз. Прилагательное hende имело тогда несколько значений: воспитанный, обходительный, милый, ласковый, нежный, ловкий, умелый и, наконец, находящийся рядом. Как указали ученые, само это слово было тогда расхожим эпитетом в английской куртуазной поэзии.1661 Однако юному школяру, казалось бы, скромному и тихому, как девица, больше всего подходит значение ловкий и находящийся рядом. Употребляя этот эпитет в таком значении, Чосер намеренно снижает, девальвирует его куртуазную составляющую.

Не чуждый куртуазным претензиям, которые он понимает на свой лад, душка Николас очень следит за своей внешностью. Он «душился крепко и благоухал», а в своей чисто убранной горнице вместе с книгами хранил и лютню, на которой он вечерами играл, распевая духовные и светские песнопения. Но претензии претензиями, а ведет себя Николас вовсе не как томный воздыхатель из куртуазного романа. Прекрасно знающий «секреты скрытой любви» школяр, как и подобает ловкому плуту из фаблио, весьма напорист и очень изобретателен на разного рода уловки, нужные ему, чтобы добиться расположения его милой. При этом его поведением движет совсем не высокая идеальная любовь, но обычное в юном возрасте стремление к чисто плотским удовольствиям.

Предмет нежных чувств Николаса — его молодая хозяйка Алисон, восемнадцатилетняя жена плотника, которую тот «любит больше жизни», безумно ревнуя и постоянно держа взаперти. На первый взгляд соответствующий канонам куртуазного романа портрет героини на самом деле взрывает эти каноны. По таким канонам, как мы помним, строилось описание внешности Эмилии, которая возбуждала у читателей привычные для куртуазной поэзии ассоциации с весенней природой, лилиями и розами, майским утром и ангельским пением. С весенней природой ассоциируется и внешность Алисон, но сравнения здесь совсем иного плана. На героиню приятнее смотреть, чем на рано поспевшую грушу, и на ощупь она мягче, чем шерсть ягненка. Ее дыхание слаще меда или яблок на сене. Ее лицо блещет ярче недавно отчеканенных монет, а ее голос звучит громче, чем у ласточки, сидящей на амбаре. Она игрива, как маленький ягненок, и ее нежное и стройное тело напоминает грациозного, но хищного зверька ласку (в русском переводе — белку). Ее одежды с огромной безвкусной костяной брошью соответствуют последней городской моде Оксфорда. Иными словами, она совсем не дама, но обычная простая девушка (wenche), которая являет собой прямую противоположность далекой куртуазной возлюбленной. Она чувственна и вполне доступна и могла бы стать отличной наложницей «любому лорду» и хорошей женой подходящему ей йомену (For any lord to leggen in his bedde, / Or yet for any good yeman to wedde). Как видим, куртуазные стереотипы здесь, как и в случае с Николасом, комически снижены и вывернуты наизнанку.