Кентерберийские рассказы - Джеффри Чосер

Однако мысли Арситы идут скорее от ума, чем от сердца, и потому стоическое самоотречение сразу же покидает его после того, как он вслед за Паламоном увидел Эмилию из окна тюрьмы и влюбился в нее.

У Боккаччо Эмилия была кокетливой девушкой, игравшей вполне самостоятельную роль в развитии действия. Она хорошо знала, что пленники наблюдают за ней из своей башни, и с удовольствием приходила в сад, чтобы покрасоваться перед ними. Она с сочувствием прощалась с Арчитой перед его отъездом из Афин и узнавала его, когда он возвращался обратно. Ей было неприятно кровопролитие на турнире за ее руку, и она отдавала предпочтение Арчите.

У Чосера все это решительным образом изменено. «Медиевизируя» героиню, поэт намеренно сделал ее фигуру гораздо более условной, лишил ее индивидуальных черт и приблизил к типу куртуазной дамы позднего Средневековья. Ее внешность далекой и неприступной красавицы целиком соответствует куртуазному стереотипу. Она прекрасней недавно распустившейся лилии, свежее майских цветов, оттенок ее румянца ничем не уступает розе, у нее золотые волосы, заплетенные в длинную косу, а ее голос подобен ангельскому пению. Да и само ее первое появление заставляет вспомнить хорошо знакомые читателям конца XIV в. традиции куртуазной литературы и, в частности, начало «Романа о Розе», где любовь обычно начиналась весенним майским днем в момент возрождения природы после зимней спячки. Так происходит и у Чосера. Ясным майским утром Эмилия гуляет в саду рядом с темницей, распевая ангельским голосом и срывая цветы, «белые и красные», чтобы сплести себе венок. Она и не подозревает, что пленники могут увидеть ее. Да и потом на протяжении всей поэмы Эмилия остается целиком пассивной. Она вообще ничего не знает ни о любви героев, ни о происходящих событиях, а когда, наконец, узнает о чувствах Арситы и Паламона, то молится не Венере, но покровительнице дев Диане, мечтая избежать брака. Однако решением Тезея, которого совсем не интересуют намерения героини, она становится наградой достойнейшему из влюбленных в нее рыцарей.

На первый взгляд, чувство Арситы и Паламона как будто бы полностью подчинено законам куртуазного кодекса. Подобная внезапной болезни любовь настигает их неожиданно, с первого взгляда, и Эмилия сразу же становится дамой их сердца. Не имея надежды не только на взаимность, но и даже на знакомство с девушкой, они клянутся сохранить ей верность, служа ей до самого конца своих дней. Им достаточно лишь изредка видеть ее из окна башни. Казалось бы, как положено по куртуазному этикету, такая любовь должна возвысить героев, стимулируя их рыцарскую доблесть. Ведь именно так случилось с чосеровским Троилом, который, влюбившись в Крессиду, из юноши превратился в отважного воина. Но в «Рассказе Рыцаря» происходит нечто иное — чувство Арситы и Паламона рушит их братскую дружбу, разделяя героев, отныне ставших непримиримыми соперниками. Недаром же Арсита восклицает:

«Кто даст закон для любящих сердец?»Любовь сама — закон; она сильней,Клянусь, чем все права земных людей.Любое право и любой указПеред любовью ведь ничто для нас…В палатах царских правило такое:Всяк за себя, других оставь в покое!

Какое уж тут рыцарское «вежество» с его бескорыстным благородством и справедливостью! По словам самого Арситы, влюбленные уподобились двум псам, дерущимся из-за кости, которую у них из-под носа отнимет коршун. Впоследствии же Тезей назовет рыцарей, вступивших в поединок из-за девушки, которая и не подозревает об их существовании, глупцами. Неминуемо возникает вопрос, в какой мере любовь героев соответствует куртуазному кодексу. Отвечая на него, Дерек Пирсал, один из лучших американских знатоков Чосера, пришел к выводу, что любовь якобы вообще не является предметом поэмы, но служит лишь движущей пружиной развития ее действия.1651 Вряд ли с этим можно согласиться. Здесь скорее произошло нечто другое. К концу XIV в. куртуазные и рыцарские идеалы уже стали постепенно отходить в прошлое. В «Рассказе Рыцаря» Чосер не столько поставил их под сомнение или совсем отказался от них, сколько иронически дистанцировался от них, как он уже сделал это в «Троиле и Крессиде». Но без этой дистанции весь рассказ и в особенности его финал потеряли бы свою глубину.

Вскоре вслед за тем коварная Фортуна подвергает героев новому испытанию. Благодаря заступничеству «герцога» Перитоя Арситу выпускают из тюрьмы и под страхом смерти навсегда изгоняют из Афин; Паламон же остается в темнице без всякой надежды на освобождение. Прощаясь друг с другом, оба героя горько жалуются на свою судьбу, и оба считают себя проигравшими. Проклиная день своего рождения, Арсита рассматривает свое освобождение из тюрьмы, благо, о котором он раньше не смел даже и мечтать, как великое несчастье, поскольку он больше не сможет видеть даму своего сердца:

Погибну я, истерзанный тоской.Прощайте, жизнь, и радость, и покой!Увы, напрасно от людей так многоПоклепов слышим на судьбу и бога,Что жалуют нас лучшими благами,Чем можем мы порой придумать сами.

Иными словами, счастье и несчастье зависят не только от поворотов судьбы, но и от того, как человек воспринимает эти повороты. Именно так и учила Боэция госпожа Философия: «Кто обладает счастьем, столь полным, чтобы не выражать недовольства своим положением или хотя бы какой-нибудь его стороной?.. И ничто не является несчастьем, если ты не считаешь его таковым».1652 Вслед за госпожой Философией Арсита уподобляет человека, ищущего счастье, пьянице, который блуждает по скользкому пути, не зная, как пройти домой:

Мы все — как тот, кто опьянен вином.Пьянчуга знает — есть, мол, где-то дом,Не знает только, как пройти домой,И склизок путь под пьяною ногой.Вот так же мы блуждаем в сей юдоли:Мы жадно ищем путь к счастливой доле,Но без конца плутаем…

Эти строки Чосера являются почти дословным переводом слов Боэция: «Ибо души людей, несмотря на затемнение памяти, снова стремятся возвратиться к своему благу, но, подобно опьяневшим, не знают, по какому пути добраться до его обители».1653 С той только разницей, что госпожа Философия критикует людскую слепоту с позиции отрешенной от земных благ мудрости; Арсита же говорит как человек, страстно ищущий и не могущий обрести земное счастье.1654

Вынужденный остаться в темнице Паламон, отталкиваясь от других слов Боэция, осуждает несправедливость самого миропорядка, ставя под сомнение «мудрость Провиденья». Еще не просвещенный госпожой Философией Боэций вопрошал:

Почему перемены несетНам судьба, угнетая невинных,А преступников кара бежит?Злые нравы зачем остаютсяНа высоких местах, и зачемВыю гнут людям честным злодеи?Добродетель таится в тени, —Свет во тьме, — кару честный несетЗа злодея вину? Почему?!

Вторя Боэцию, Паламон обвиняет Фортуну:

Богиня, злой кумир,Что вечным словом сковываешь мирИ на плите из твердого алмазаНавек законы пишешь и указы,Мы все, твоей подвластные короне, —Толпа овец, толкущихся в загоне.Ведь человека бьют, как скот рогатый,Сажают в тюрьмы, башни, казематы;Он терпит боль, несчастье и тревогу,И часто незаслуженно, ей-Богу.Скажите, где же мудрость провиденья,Когда невинность терпит зря мученья?

Так устами Паламона Чосер ставит важнейший для «Рассказа Рыцаря» вопрос теодицеи, который веками волновал и продолжает волновать лучшие умы человечества — вопрос о причине зла и страданиях невинных людей и о соотношении этого зла и страданий с благостью установленного свыше миропорядка. Заданный еще в «Книге Иова» и повторенный Боэцием, этот вопрос после Чосера вновь озвучили Шекспир в «Короле Лире» и Достоевский в «Братьях Карамазовых». На жалобу Иова о том, что Бог «губит и непорочного и виновного. Если этого Он поражает бичом вдруг; то пытке невинных посмеивается», шекспировский Глостер откликается знаменитыми стихами: «Мы для богов — что мухи для мальчишек: / Им наша смерть — забава», а Иван Карамазов — горьким размышлением о «всем мире познания», который не стоит «слезок ребеночка к Боженьке».

Каждый из названных художников давал свой ответ на эти вопросы, и ответы их были разными в зависимости от эпохи и взглядов каждого из них. Однако их произведения прославились не столько ответами, сколько прежде всего остротой поставленных там вопросов, не потерявших своей актуальности и сегодня. В своем видении мира Чосер в «Рассказе Рыцаря», пожалуй, стоит ближе всего к Шекспиру, поскольку его языческие герои, как и Лир, не знают утешения верой. Правда, накануне решительного поединка и Паламон, и Арсита, и Эмилия обращаются с молитвой к языческим божествам. Но сами эти божества в сравнении со стилизованными в духе античности богами Боккаччо у более средневекового Чосера ассоциируются скорее с соответствующими им планетами и их астрологическим влиянием на судьбы людей.1655 В любом случае, все эти божества явно враждебны человеку.