Современный грузинский рассказ - Нодар Владимирович Думбадзе

собрался еще раз перечитать потрепанное, пожелтевшее и расплывшееся от пролитых на него слез письмо, которое он всегда носил в кармане, но постеснялся Бесы. За деревней, над виноградниками, как изнуренные буйволы, привалились друг к другу холмы цвета медного купороса. На одном из холмов стоит церковь с облезшим куполом. К этой церкви примыкает деревенское кладбище. А высоко в чистом, синем небе парит серый коршун, описывая в воздухе широкие круги и сверху взирая на деревню, виноградники, холмы и кладбище.

Во дворе Шавишвили засуетился народ. Со второго этажа спустились женщины в черном. Беса, чуть приподнявшись, посмотрел туда из-под руки.

— Выносят, Миха!

Миха оперся на палку и, пыхтя, привстал, Беса подхватил его под руку. Медленно, с остановками спустились они по лестнице, пересекли двор, вышли на улицу и приблизились к забору Пело. Четыре парня сносили гроб вниз. Кто-то вытащил из дому табуретки и поставил их рядом. На табуретки поставили гроб с Пело. Зурначи заиграли траурную мелодию. Пело лежала посреди своего двора, на голове у нее было чихтикопи[28], и одета она была в грузинское платье. Губы у покойницы, по-старушечьи поджаты, и отсюда, из-за забора, казалось, что она насмешливо улыбается.

— Эх ты, несчастная! — покачал головой Миха.

— Бедняжка, такой нарядной предстанешь перед своим мужем! — вздохнул Беса.

Но ни один из них не сказал вслух того, что таил про себя, ни один не проговорился — передай поклон моему сыну, скажи, скоро и я приду к нему.

Музыка смолкла, дочка и невестки еще раз оплакали покойницу, потом мужчины подняли гроб и понесли со двора; следом, опустив головы, двинулись родственники. Старики безмолвно смотрели на процессию, у них слегка дрожали руки, в глазах блестели слезы.

Все прошли, и дорога опустела. Нависла густая тишина. По другую сторону дороги, в кустарниковой изгороди, зачирикала пичужка. Подал голос ручеек, зажурчал, перекатывая нежные искрящиеся струи через гладкие, покрытые мхом валуны. Будто бы только теперь очнулась природа — откуда-то подул прохладный ветерок. И вдруг старики вздрогнули. Вздрогнули от раздавшегося поблизости детского смеха — со двора Пело выскочил маленький мальчик, он смеялся, хоть и сдерживался изо всех сил, за ним гналась молодая женщина, наверное, мать. Замолчи, говорила она, замолчи, негодник, стыдно! А мальчик бежал по дороге, бежал что есть мочи — как бы мать не догнала и не отодрала его, он сдерживался изо всех сил и все же звонко смеялся, смеялся, смеялся…

Перевод Д. Чкония.

АВТАНДИЛ ЧХИКВИШВИЛИ

СНЕГ

Прислонясь к дверному косяку, он стоял в накинутом на плечи ватнике, наблюдая за мужчиной, готовым тронуться в путь. На дворе было темно, холодно, от мокрого снега несло пронизывающей сыростью. Подтянув подпруги, мужчина оглянулся:

— Бог даст, все здесь в порядке будет, а я утром сдам на склад сыр и к полудню вернусь.

— Да ладно тебе, все будет в порядке, как же иначе, — сказал стоявший в дверях подросток. — Сам знаешь, как оно бывает с беременной бабой? — и покраснел от того, как легко и просто произнес эти слова, будто бывалый отец семейства. С облегчением отвернувшись в темноту, скрывшую его смущение, он почесал левой рукой затылок и добавил:

— Мальчишка будет, обязательно.

— Да благословит тебя господь! — воскликнул стоящий у телеги мужчина. — Кто знает, братец, кроме добра я ничего не делал, за что всевышнему гневаться на меня?

Парень опять улыбнулся: вот, мол, заладил про бога, и сунул в карманы брюк озябшие руки.

— А как же, — весело подбодрил он уходящего, — где это видано, чтоб правда да с голоду пухла?

— Ну, я двинулся, а ты, мужчина, сам тут разберешься!

— О чем речь! — парень аж зарделся от гордости, что его назвали мужчиной, густой бас старшего теплом разлился в душе: «Мужчина, сам разберешься!»

— Утром подкинь силоса! — медлил уходящий. — Или сена, а я ворочусь, сам ту скирду разметаю.

— Да брось ты, человек! — парень невольно перешел на бас — Что я сам не могу сена натаскать? Не в том дело, надо бы уже ту кукурузную солому использовать.

Мужчина потрогал полную сыром бочку на телеге.

— Коров я вечером подою, — добавил он.

— Не беспокойся, — опять пробасил парень, — я их с утра подою, езжай, не то опоздаешь.

— Да уж, пора! — Мужчина стал понукать лошадь: — Ачу!

— Добрых тебе вестей! — крикнул ему вслед парень.

Снова прислонившись к косяку, он стоял, глядя на уходящего в темноту мужчину; внезапно странное, подобное этой темноте, гнетущее чувство охватило его. Он еле сдержался; чтоб не окликнуть мужчину, не вернуть его назад. «Будет тебе, братец!» — подбодрил он сам себя, и, отводя взгляд от густой мглы, повернулся и прикрыл за собой дверь. В хлеву слабо мерцали засиженные мухами лампочки, но парню этот свет показался ярким и сильным, и он с надеждой посматривал на потолок. Все же смутное, похожее на страх, чувство не покидало его.

Теплое дыхание коров, с хрустом пережевывающих кукурузную солому, успокаивало парня.

Он подсел к очагу в середине коровника, подбросил грабовое поленце, потом скинул ватник и бросил его на потемневший от времени гладкий топчан.

Некоторое время он сидел у огня, снова успокаивая себя, подбадривая недавно слышанным и тешащим душу: «Мужчина, сам разберешься!» Потом озябла спина, и он повернулся другим боком, согреваясь жаром больших, с кулак величиной, раскаленных угольев.

Время было позднее, но спать не хотелось, и он все сидел у огня, прислушиваясь к сопению коров и пронзительному свисту поднявшегося с запада ветра. А ветер крепчал, врываясь в щели и просветы бревенчатого хлева, раскачивал подвешенные на крючьях лампочки, отчего по стенам коровника метались странные, размытые тени, и парень поневоле отводил взгляд и от теней, мечущихся по стене, и от раскачивающихся лампочек. Потом он встал, сдернул со стены централку двенадцатого калибра и просторный, видавший виды