Современный грузинский рассказ - Нодар Владимирович Думбадзе

вконец растерялся. Потом он присел к огню и, успокоившись, обрадовался розовому свечению угольков.

«Давай, наваливай по самое горло, хоть захлебнись!» — беззлобно бросил он в небо, в очередной раз набивая снегом ведра, и вдруг его обостренный слух уловил какое-то подобие звука. Он вздрогнул, будто оглушенный, пошатнулся и поставил на порог ведра. Замер, весь обратившись в слух. Несколько минут парень стоял, не двигаясь и затаив дыхание, ждал, не почудилось ли ему.

Вдруг замычала одна из коров, следом за ней подняли шум другие.

— Заткнись, бестолочь! — крикнул он, боясь, что ничего не расслышит в таком гаме, но коровы замычали еще громче и протяжней.

— Какого черта! — взорвался парень. — Какой бес в вас вселился! — Он схватил кукурузный стебель и стеганул по первой попавшейся морде — это была Нотия.

— Что с вами стряслось? Скажите, что? — он не выдержал, и из глаз хлынули слезы.

Потом, когда во двор пробралось несколько вооруженных шестами мужчин на широких лыжах, весь напрягшийся парень обмяк и расслабился. Он с нежностью смотрел на взлохмаченные бороды что-то кричащих мужчин, и короткие глухие рыдания перехватывали ему горло.

Он стоял, припав к дверному косяку, иначе бы ему не удержаться на ослабевших ногах. Содрогаясь от молчаливого рыдания, он видел, что к нему пришли те, о появлении кого он каким-то особым чутьем не позволял себе думать все эти дни, и только теперь он впал в отчаяние, осознав, каково пришлось им, чего стоило в такую непогодь добраться до фермы. Откуда было ему знать, что обеспокоенные его судьбой люди, не щадя сил, прорывались к нему сквозь огромную снежную лавину, а те, кто оставался в деревне, тревожась о нем, не смыкали бессонных глаз. И стыд прихлынул к нему, обжигая сердце.

Вдруг он разглядел среди мужчин своего двоюродного брата, который, увидав парня, осклабился, растянув в улыбке рот до ушей, и, разом припомнив все, тоном бывалого мужика степенно пробасил:

— Какие новости, братец, мальчик или девочка?

— Девочка, девочка, дорогой ты мой! — закричал брат, обхватив парня ручищами.

И когда он высвободился из крепких объятий затискавших его мужиков, тем же размеренным и твердым тоном, ничуть не краснея, произнес:

— Дай бог ей вырасти умной и счастливой! Дитя, оно и есть дитя, мальчишка ли, девчонка!..

И почувствовал, как предательская слабость подкосила колени…

Перевод Д. Чкония.

СОСО ПАЙЧАДЗЕ

ПЛАТФОРМА БОТАНИЧЕСКИЙ САД

«Внимание! К сведению встречающих! Самолет из Тбилиси рейсом 234 задерживается… Внимание! К сведению встречающих…»

И только после того, как диктор в третий раз повторил информацию о задержке рейса, Коба понял, что речь шла именно о том самолете, который он ждал, вздохнул с облегчением и впервые за все это время посмотрел на все то, что окружало его, спокойным, осмысленным взглядом.

Там, за аэродромом, за редкими стволами эвкалиптов и кукурузными полями, виднелась крошечная, с выгоревшей травой лужайка, казавшаяся еще меньше от замыкающего ее горного склона, поросшего буйной темной растительностью, и придававшая всему вокруг налет сельской тишины и спокойствия. Тишина этих мест, мелодичная и колеблющаяся, напоминала ему опаленный солнцем, примыкавший к тенистым горным склонам участок Минадзе, на который он в палящий полуденный зной выходил совершенно один и, будто бы в поисках кузнечиков, не меньше двух раз обшаривал вдоль и поперек пышущую жаром поляну, на самом же деле напряженно наблюдая за тем, что происходит там, на краю полянки, в огороженном кустами трифолиаты дворике, жадно прислушиваясь к малейшему шороху, будившему в его воображении мелькавшее на ступеньках крыльца платьице в синий горошек — вон там, за выстроившимися вдоль аэродрома эвкалиптами, у подножия этих, поросших буйной растительностью склонов…

С той минуты, как он услышал голос диктора и понял, что встреча откладывается хотя бы на самое непродолжительное время, страх и ожидание утратили свою определенность и разлились по телу беспричинной, стойкой тяжестью и каким-то болезненным наслаждением; будто бы в нем поселился недуг, неизлечимый и загадочный, медленно, безболезненно, но неминуемо приближающий конец и наполняющий его нежной, прощальной добротой. С любовью и всепрощающим милосердием смотрел он на снующих в прозрачном здании аэровокзала людей, на деловитую суету работников порта, на прогуливающихся по тенистым аллеям пассажиров и на весь этот мир, безмолвно передвигающийся и непостижимый. Казалось, что там, за стеклянными стенами, копошатся не ожидающие самолет взрослые люди, а дети со своими детскими заботами, и вся разноцветная бурлящая стеклянная коробка — детская игрушка с игрушечными столами и креслами, с игрушечными чемоданами и сумками.

Толкнув стеклянную дверь, вошел Коба в зал ожидания. Мимо билетных касс и регистрационных стоек с непривычной свободой и беззаботным довольством прохаживались люди, объединенные друг с другом общей целью и в то же время каждому из них в отдельности известной тайной.

Он сейчас встанет и уйдет, он выйдет из этого аквариума и освободится от мучительного ожидания, он сейчас же встанет и сбросит с себя этот бессмысленный груз.

И он встал с твердым намерением уйти и только было направился к выходу, как вдруг, весь превратившись в слух, охваченный последней надеждой, почувствовал, как расплавилось что-то в шершавом, как доска, пространстве, будто приоткрылось самое маленькое окошечко наглухо заколоченной комнаты, будто бездонная глубина воскресшего вдруг репродуктора вдохнула в себя внезапно нависшую напряженную тишину и тут же выдохнула вместе с равнодушным женским голосом:

«К сведению встречающих! Прибыл самолет из Тбилиси!..»

Коба мог представить себе все, кроме того, что именно здесь произойдет то, что, как по мановению руки, изменит его спокойное и уверенное существование. «На этом мы закончим нашу сегодняшнюю беседу. До свидания!» — вежливо и равнодушно сказал он, в последний раз окинул взглядом в нетерпении разбредающихся слушателей, которые с притворно-озабоченным выражением на лицах присоединялись к прогуливающимся по коридорам коллегам, и вдруг, словно сверкнувший в приоткрытом окне солнечный луч, ослепило его и тотчас погасло знакомое лицо, затерялось среди других, и стоящий все еще у доски Коба почувствовал, что