Сказка про наследство. Главы 1-9 - Озем

– Не дурак ты, верно.

– На сказки не куплюсь. Даже про ваши воинские геройства. Можете не трясти передо мной своими медалями! Кстати, трясти нечем – у вас на груди не медаль, а номерная бирка. Где медаль-то? И где ваш паспорт? что вы – тот самый Агап Нифонтов? Где наградные документы? Где все?!.. Про Халхин-Гол в школе изучали. Там Жуков воевал! Если же правду говорите, сколько вам лет? Сил хватает дворником работать… И еще известно, что Васыр приглашал вас в свое ополчение против нынешнего мэра и Варвары? Экс-директор и дворник – это тоже сила. Или Васыр поверил, что вы – майор?

– Тебе-то что? Ты уж точно не на нашей стороне – не за тылков.

– Я на своей стороне. Представьте себе! И единственно моя сторона меня волнует. А вы, господин майор – или товарищ?.. Не вернется ваше время. Что предпримете? Задействуете славные приемчики из красноармейского прошлого – саблей пополам разрубите? Ой, простите, вы же на танке. Броня крепка, и танки наши быстры… Прохудилась броня. И потом, что значит царство справедливости на земле? Уничтожить один класс, а другой гегемоном поставить? Кто не согласен – порубать? Это все прошлый век. Хватит ужаса, дикости, классовой диктатуры. Мы живем в цивилизованном демократическом государстве. Быть богатым не стыдно. Войны закончились. Нельзя ради принципов уничтожать человека! Нельзя пинать, нельзя рубить! Нельзя с лестницы спускать! Кому я это говорю – вам, Нифонтовым! и другим тылкам…

– Ради принципов нельзя, а ради денег можно? Что ты творишь в Утылве со своим ДеньДжином?

– Я никого не уничтожаю!

– Не рубишь саблей – ты цивилизованно, согласно договору займа.

– Я сейчас ухожу. Бесполезно связываться с сумасшедшими. Но запомните – я не прощу издевательства. Драться и пинаться не буду. Стрелять тоже. Я воспитанный человек. Но Лариса Имбрякина возвратит заем ДеньДжину со всеми процентами. И с пени за просрочки. А они у нее накопились изрядные. Ни копейки я не уступлю. Согласно закону. Как расплачиваться – ее проблемы. Сынок может пойти работать – ему сил хватает избивать людей, куражиться над ними – вот пусть приложит силы-то. И младшая сестра – роковая красотка. Она пока молода (правда, недолго уж), и я уверен, знает, как красотой воспользоваться. Слишком опытная и слишком наглая. Ворпани на нее напали – ха! так и поверили. Вы, дедушка, тоже подметайте. Участок свой расширьте. Возьмите больше дворов в Кашкуке. Упорство и труд все перетрут. Всем семейством выплаты осилите. Успеха вам!

Эту тираду Федя выговорил с явным удовольствием. Растопыренной пухлой ладонью оперся о зеленую стену, приподнял затекшее тело. Оторвал ладонь – к ней прилипли частицы зеленой краски. Сперва Федя отряхнул руки, затем отряхнул пыль со своих брюк. Подобрал пиджак с пола, накинул на плечи – вид у пиджака совсем плачевный, но прореху на шве сзади на брюках он прикрывал. На Федины манипуляции лицо Мобути дрогнуло в ухмылке. Выходя из подъезда, Федя своим широким корпусом отодвинул старика и, уже очутившись на солнечном тротуаре, повернул голову назад, чтобы последнее слово осталось-таки за ним.

– Главного я не сказал сестрам Нифонтовым. Отнеслись бы ко мне по-человечески, и я бы в ответ… Все над мальчиком своим трясутся, переживают насчет института. Особенно мамаша. А мальчик вырос давно – и что же из него выросло… Даже разумница Ирэн не прозревает. Ждет их неприятнейший сюрприз. Надо следить, с кем мальчик компанию водит – подходящая ли это компания. И добро бы там лишь шуры–муры, поцелуи да амуры – а там тако-ое… За другими замечать, обвинять и насмехаться, когда в твой собственный дом ворпани нору прорыли… Вот время придет, я посмеюсь… Эти ворпани не зря Ирэн на дороге поджидали – и напрасно она думает, что вырвалась. Ага! как же…

– Погоди. Ты о чем?

– О том, что под носом творится. Ну, или под балконом…

– Федя сделал несколько шагов по двору прочь от Нифонтовского дома, когда раздались громкие звуки. Мужской голос – молодой, слегка картавый – произносил в громкоговоритель с веселым напором:

– Раз! Раз-раз-раз! Вас-ис-дас! Слушаем меня! Щас..

– Звуковые волны зависали в стоячем жарком воздухе, искажались треском и гудением.

– Внимание! Состоится митинг! Все на площадь!..

Федя протянул указующий перст в направлении городской площади (в Кашкуке все было недалеко – в пределах пешей прогулки, даже мост переходить не надо) и злобно прошипел.

– Это вот еще! Дурачки! попадутся ворпаням…

После всего случившегося и пережитого Федя мечтал лишь об одном – снова очутиться в Малыхани.

Через время после ухода Феди по двору промелькнула женская фигура – в другую сторону. Жизнь продолжалась.

**

События уже за два дня взбудоражили городок. Правда, последний день прошел мимо Максима Елгокова, получившего среди тылков прозвище племянник (или даже племянник в красных труселях). Он об этом не знал, а как про его странный сон узнали в Утылве? Ведь ничего такого не было в действительности, и Максим никогда не отличался экстравагантным вкусом, чтобы обогатить свой гардероб красными труселями – тут главное цвет. И уж не отправился бы он в эдаком скандальном виде на прогулку – он, правнук профессора И.П. Елгокова и сын профессора М.Г. Елгокова – авторитетных уральских ученых. Вероятно, что ему все приснилось. Злобный Панька с его палкой, взявшийся ниоткуда – тоже ночной кошмар. Но шея и плечи – куда пришлись удары палкой – болели нещадно. Полученные травмы гораздо серьезней, чем у других пострадавших – чем пустяковые царапины Феди Цукова или даже порезанный нос Тулузы.

Максим страдал больше. Первую ночь прошлявшись неизвестно где (пусть даже в красных труселях и пусть даже во сне), следующие сутки Максим провел в квартире бабы Лиды. Подлое и внезапное нападение во дворе бабушкиного дома лишило способности самостоятельно передвигаться. А даже если бы способность частично функционировала, Максима это не выручило бы – истерзанная нервная система впала в прострацию. Наверх по лестнице его тащила Дюша (очевидно, ей помогал сынок Костяня, поскольку женщина умеренная – отнюдь не кариатида). Племянник не помнил, как очутился в передней комнате на старом, еще крепком диване под синей обивкой. В спальню покойницы никто не осмелился войти – да если бы Максима попытались занести туда, он даже в отключке сумел бы выразить резкое несогласие. Это к слову – к тому, что в патриархальной (или в совковой – как хотите, называйте) провинции еще не потеряно сакральное отношение к смерти. Человек не просто умирает. И умирает не он