Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II - Константин Маркович Азадовский

невольно задаешься вопросом: до какой степени М. К. действительно верил в свои «ошибки»? До конца ли понимал абсурдность предъявленных ему обвинений? Сознавал ли, что корни происходящего следует искать не в отдельных людях, но прежде всего в государственной системе? Понимал ли, что подлинная его вина не в тех или иных, пускай неудачных, оценках или формулировках, а совсем в другом: в принадлежности к «старой школе», интеллигентности «до мозга костей», приверженности другому нравственному кодексу. Непохожести на людей советского склада. И, разумеется, – еврейской крови.

Думаем, что понимал. Однако, чтобы отстоять свою гражданскую репутацию и тем самым сохранить свое место в науке, чтобы опровергнуть предъявленные ему обвинения, показать всю их вздорность и утвердить мнение о себе как советском ученом, он вынужден был в своих письмах «наверх» придерживаться определенной стилистики. Официальное обращение, в котором не содержалось бы фраз о признании собственных ошибок, не имело ни малейших шансов и скорее могло бы нанести вред. Таковы были правила игры, и М. К., к ним уже привыкший, обязан был их придерживаться. Лишь под этим «прикрытием» можно было говорить о несостоятельности и лживости того, что инкриминировалось ему на собраниях в ЛГУ и Пушкинском Доме.

Несмотря на то что М. К. готов был к «саморазоблачению», организаторы проработок инкриминировали ему как раз обратное: упорство в отстаивании своих «заблуждений». Сохранился примечательный документ («Отзыв о научной деятельности М. К. Азадовского»), изготовленный весной 1949 г. в недрах Пушкинского Дома. Утверждая, что в «Истории русской фольклористики» М. К. «полностью зачеркнул приоритет русской фольклористики», безымянные авторы утверждали, что «на этих позициях он остался до настоящего времени и ни разу не выступил с признанием ложности своих концепций ни в устном заявлении ни в печати…»[58] И даже опубликованная в 1944 г. в Иркутске статья («О построении истории русской фольклористики») свидетельствовала, по их мнению, о том, «насколько неколебим М. К. Азадовский в своих порочных воззрениях».

Не дождавшись ответа из министерства, М. К. – видимо, по совету друзей – самолично отправляется в конце июня в Москву, где встречается с М. В. Михайловым, начальником Управления кадров Министерства высшего образования, и вручает ему «на личном приеме» заявление с просьбой о пересмотре приказа об увольнении из Ленинградского университета.

А через день от И. И. Мещанинова, академика-секретаря Отделения литературы и языка АН СССР, он узнает, что Бюро отделения приняло решение о возможности использования его в качестве научного сотрудника Пушкинского Дома. Ободренный этим известием, М. К. вновь обращается к М. В. Михайлову:

Доводя об этом, т. е. о принятом постановлении, до Вашего сведения, я смею надеяться, что Министерство также найдет возможным, по рассмотрении моего заявления, пересмотреть решение о моей работе в ЛГУ и, в частности, снять ту характеристику моей деятельности, которая находится в приказе МВО от 26/V с<его> г<ода>[59].

Постановление Бюро отделения было воспринято им как проблеск надежды. В течение последующих месяцев, пытаясь реабилитироваться, М. К. постоянно ссылается на это решение. Однако текст постановления остается ему долгое время неизвестным: получить выписку из протокола заседания бюро оказывается непростым делом. Лишь через год М. К. сможет увидеть этот документ:

АКАДЕМИЯ НАУК СОЮЗА СОВЕТСКИХ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ РЕСПУБЛИК

ОТДЕЛЕНИЕ ЛИТЕРАТУРЫ И ЯЗЫКА

ВЫПИСКА

из протокола № 18 заседания Бюро Отделения

от 29 июня 1949 г.

_______________________________

13 июня 1950 г.[60]

СЛУШАЛИ II:

Об освобождении доктора филологических наук М. К. Азадовского от должности заведующего сектором фольклора Института русской литературы.

ПОСТАНОВИЛИ:

Согласиться с решением дирекции Института русской литературы об освобождении доктора филол<огических> наук М. К. Азадовского от должности заведующего сектором фольклора, на основании ст. 47, п. «Ж» Код<екса>. Зак<онов> о труде.

Рекомендовать дирекции Института рассмотреть вопрос о возможности использования М. К. Азадовского в штате Института, в должности ст<аршего> научного сотрудника.

П<одпись> п<одлинна>. Академик-секретарь Отделения академик И. И. Мещанинов

И. о. Ученого секретаря Отделения И. В. Сергиевский.

Верно: референт Троянова

Постановление воспринимается, на первый взгляд, как перелом в деле и даже частичная реабилитация М. К. На деле же документ является двойственным и даже лукавым. Ученому разрешалось вернуться в Институт русской литературы лишь при условии, что дирекция найдет для него соответственную должность. Но дирекция не спешила с предложениями. Напротив (этого М. К. не мог знать), летом 1949 г. и, возможно, как раз в связи с постановлением Бюро Отделения литературы и языка, дирекция Пушкинского Дома предприняла ряд шагов, чтобы исключить возвращение М. К. к прежней работе. Так, 6 июля в Бюро отделения литературы и языка был направлен ряд документов (копия протокола заседания фольклорного сектора от 27 апреля, заверенный Д. С. Бабкиным отзыв о научной деятельности М. К. и др.) с просьбой утвердить решение дирекции об отчислении его из сотрудников[61]. А через несколько дней, 10 июля 1949 г., пушкинодомцы направляют те же бумаги прямо в ЦК КПСС[62].

Не следует упускать из виду и психологический аспект сложившейся ситуации. Постановление Бюро ставило М. К. в трудное, почти безвыходное положение. Мог ли он вернуться в Пушкинский Дом и возобновить как ни в чем не бывало общение с людьми, которые в течение нескольких месяцев обливали его грязью?!

29 октября 1949 г. М. К. писал Крупянской в связи с распространившимся слухом о возможности его возвращения в Институт русской литературы:

Стараюсь об этом пока не думать, но мысли невольно возвращаются к этому. Вы, конечно, понимаете, родная, что дело не в самом факте возможности новой «службы» в том же Ин<ститу>те – мысль о возвращении туда представляется порой чудовищной, – а в принципиальной стороне. Впрочем, еще неясно, в какой форме вынесено это постановление.

Борьбу-то нужно – и еще придется – вести за восстановление имени, за право печататься, за снятие с него одиозности, за возможность борьбы с произволом Чичеровых и Бельчиковых, цинически ставящих табу на моем имени.

Отдельная история – в череде драматических событий 1949 г. – связана с изданием «Онежских былин» Гильфердинга.

Это третье (и первое научное) издание[63] было начато в 1937 г.[64] В письме к В. Ю. Крупянской от 20 октября 1950 г. М. К. вспоминал:

Я разработал большой план переиздания классиков фольклора (Гильфердинг, Киреевский, Барсов, Афанасьев, Худяков и др.) в издании Академии Наук; подал докладную записку Мещанинову, – он доложил ее в РИСО[65], – записку утвердили и решили