Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II - Константин Маркович Азадовский

это время я узнал еще ряд новых занятных подробностей. Как жаль, что я Вам не сумел тогда показать текст французской моей статьи, о которой мы с Вами говорили. Я сейчас, наконец, удосужился разыскать ее. Более гнусной и отвратительной фальшивки, которую сделали из нее Ширяева и Кравчинская, трудно представить. Кравчинская вопияла: «Он пишет, что были распространены сказания с эсхатологическими мотивами, а какова сущность этих сказаний?!» и т. д. Стало быть, он пропагандирует и выдает под видом народного творчества то и то-то!! А у меня буквально сказано о них следующее: «Нетрудно определить социальную среду и социальные условия, вызвавшие к жизни фольклор такого рода. Этот эсхатологический фольклор, в действительности, не что иное, как отражение контрреволюционной стихии; он выражает контрреволюционные тенденции, свойственные кулацким слоям крестьянства». Кажется, ясно. Другими словами, в данном случае опять повторено то, что до них с успехом выполнял Сидельников: полуцитация. Сид<ельнико>в цитировал после двоеточия, Кравчинская отсекла вторую фразу – и вот получилось «вкусное печенье». Между прочим, это было самое опасное обвинение, выдвинутое против меня, произведшее сильное впечатление даже на лиц, ко мне расположенных, – и Вы видите, что оно состряпано по тому же методу, что и все остальное.

А ведь моя статья была написана 17 лет тому назад – и, стало быть, я не «пропагандировал», а уже тогда «разоблачал», тем более что этот пресловутый текст был широко известен в западной печати благодаря публикации Поливки[43].

Лапицкий, Ширяева, Кравчинская – эти трое и были главными обличителями М. К. в 1949 г., причем обе фольклористки, судя по документам, снабжали Лапицкого информацией, необходимой ему для публичного выступления. Все трое искажали факты и откровенно лгали; не гнушались и клеветой. Так, вспомнив инцидент 1937 г. с Винокуровой и ссылаясь на безымянных «свидетелей», Лапицкий говорил, что М. К. вместо публичного извинения перед престарелой сказочницей якобы сказал: «Зачем извиняться, старуха-то ветхая, все равно скоро умрет». И это заявляет ученый, патетически восклицал Лапицкий, который на своих лекциях утверждал, что он открыл для науки великую сибирскую поэтессу.

«Это настолько чудовищно по своей лживости, – написал М. К. на полях стенограммы, – что нет слов и сил для возражения. В П<ушкинском> Д<оме> Л<апиц>кий сослался на Ширяеву и Кравчинскую – стало быть, это они придумали».

Летом 1949 г. в письме к С. И. Вавилову М. К. упомянет в одном ряду Лапицкого, Кравчинскую и Ширяеву, создававших в отношении него «обвинения общественного порядка»[44].

Менее агрессивно держали себя другие сотрудницы сектора – А. М. Астахова и А. Н. Лозанова. Впрочем, и они внесли свою лепту. Так, 27 апреля, проводя очередное секторальное заседание, Астахова, многолетняя соратница М. К. по фольклорной работе, вынужденная сменить его в марте 1949 г. в должности заведующего сектором, говорила (цитируется по протоколу, содержащему пересказ ее слов):

…основным недостатком в работе нашего Отдела за последние годы, послевоенные годы, и в особенности за последние 2 года, было слабое руководство Отделом со стороны М. К. Азадовского. В эти годы он как-то отошел в сторону от интересов Отдела, был крайне, инертен, пассивен, не проявлял ни должной энергии в преодолении всех трудностей, ни должного внимания ко всем звеньям нашей работы.

Следствием этого и явился известный завал в работе. <…> Очень сильно понизилась и непосредственная научно-исследовательская работа самого М. К. Азадовского. А. М. Астахова видит две причины этой депрессии, находившиеся в известном взаимодействии: во-первых, очень тяжелое физическое состояние М. К., его болезни, которые вырывали его из работы на целые месяцы и оставляли тяжелый след на его дальнейшем состоянии; и, во-вторых, тот методологический кризис, который проявился в период критики школы Веселовского. Кризис, которого М. К. так и не удалось преодолеть. <…>

А. М. Астахова подчеркивает, что большой ошибкой со стороны всего коллектива Отдела и ее личной ошибкой было, что мы, давно и болезненно ощущая слабость руководства, не поддерживали Марка Константиновича в том решительном шаге, к которому он порой склонялся, – именно к отказу от заведования Отделом[45].

Анна Михайловна явно пыталась смягчить выражения и как бы «понизить градус», сдвигая акцент с «идеологических ошибок» на нездоровье М. К. и «методологический кризис». Однако М. К. и Л. В., узнав о выступлении Астаховой, сочли ее поведение предательством.

Социопсихологический портрет обличителей и погромщиков, таких как Лапицкий, Ширяева, Кравчинская, пыталась воссоздать в своих позднейших записях Л. Я. Гинзбург, свидетельница тех событий; ее интересовали «комплексы» этих людей, тайные импульсы и мотивы их действий, родовые и «классовые» отличия:

Людей 1949 года мы тоже знали молодыми. Гуманитарная интеллигенция, занятая собой, самонадеянная и безрассудная, думала смутно: так себе, неотесанные парни… А там шла между тем своя внутренняя жизнь – к ней никто не считал нужным присмотреться, – исполненная злобы и вожделений. Интеллигенты думали сквозь туман: ну, при всей неотесанности, они не могут не понимать, что науку делают образованные. Эту аксиому пришлось как-никак признать. <…>

Люди фланировали над бездной, кишевшей придавленными самолюбиями. Пробил час – они вышли из бездны. Проработчики жили рядом, но все их увидели впервые – осатаневших, обезумевших от комплекса неполноценности, от зависти к профессорским красным мебелям и машинам, от ненависти к интеллектуальному, от мстительного восторга… увидели вырвавшихся, дорвавшихся, растоптавших.

Сегодняшних мы узнаем в лицо. Это те самые, которые убивают и пляшут на трупе противника. Но они смущены. <…> Они косноязычны, над ними смеются, они не то говорят. Бьется истерзанное самолюбие.

То ли дело, когда их старшие братья рвали, топтали, хлестали в лицо на многолюдных собраниях, – а те униженно каялись или молчали, бледные, страшные, молчали, прислушиваясь к подступающему инфаркту. То ли дело, когда в переполненном университетском зале Бердников кричал Жирмунскому: «А вы говорите, что работали сорок лет. Назовите за сорок лет хоть одну вашу книгу, которую можно дать в руки студенту!» А в зале Пушкинского дома ученик Азадовского Лапицкий[46] рассказывал собравшимся о том, как он (с кем-то еще) заглянули в портфель Азадовского (владелец портфеля вышел из комнаты) и обнаружили там книгу с надписью сосланному Оксману[47]. Азадовский, уже в предынфарктном состоянии, сидел дома. После собрания Лапицкий позвонил ему, справляясь о здоровье. Молчание. «Да что вы, – сказал Лапицкий, – Марк Константинович! Да неужели вы на меня сердитесь? Я ведь только марионетка, которую дергают за веревочку. А режиссеры другие. Бердников, например…»[48]

Приказ об увольнении М. К. из университета (с 5 мая) был подписан 4 мая 1949 г., однако руководство