Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II - Константин Маркович Азадовский

Мои дела Вам известны. Правда, в Университете приказ (вообще уже сформулированный и подписанный) до сих пор не распубликован, и официально я ничего не знаю. Но все это, видимо, дело двух-трех-четырех дней. Кафедрой, по всей вероятности, будет заведовать Базанов. Многие почему-то видят в замедленном обнародовании приказа (подписан 4/V) какой-то хороший симптом – я этого мнения не разделяю. Бюджет мой с нынешнего месяца – 160 р<ублей> в мес<яц>, т. е. пенсия, получаемая мной в качестве инвалида второй категории, кем я есмь. Эта инвалидность (без последующих переосвидетельств<ований> и, т<ак> ск<азать>, навечная) – конечно, результат последних двух месяцев, пережить которые стоило, наверное, пяти лет жизни, а м<ожет> б<ыть>, и больше. Все пережить пришлось в полной мере: злобу врагов, измену и равнодушие друзей, подлую трусость вчерашних «преданнейших» учеников и море, страшные потоки льющейся отовсюду и все захлестывающей лжи и клеветы. Ну, soit![49] Я еще буду бороться за свою честь и научное достоинство, за честь гражданина и ученого.

М. К., действительно, был далек от того, чтобы покорно принять все хлынувшие на него лживые и оскорбительные обвинения. Однако действовать – и он это прекрасно понимал – можно было только в рамках советской этики. Еще 1 апреля, узнав о том, что говорилось на партсобраниях в Ленинградском университете и Институте русской литературы, он написал свой первый протест с целью опровергнуть обвинение, казавшееся ему, видимо, наиболее опасным:

1. Декану филологического факультета

Г. П. Бердникову

2. Директору Института Литературы

Н. Ф. Бельчикову

Совершенно случайно, в беседе с проф<ессором> М. П. Алексеевым, который разрешил мне на него сослаться, я узнал, что моя статья «Пушкин и фольклор», опубликованная свыше 10 лет тому назад в сборнике ВОКСа («Пушкин» на английском языке), дала повод к обвинению меня чуть ли не в двурушничестве, выразившемся в том, что текст данной статьи значительно отличается от ее текста в советской печати и якобы приурочен ко вкусам и симпатиям западноевропейских читателей.

Категорически отвергаю подобное подозрение и считаю своим долгом сообщить следующее…

Далее М. К. рассказал, что текст его статьи в сборнике ВОКС (Всесоюзное общество культурных связей с заграницей) представляет собой точный перевод («лишь с незначительными редакционными сокращениями») его статьи в журнале «Большевистская печать» (1937. № 2–3), что никакого специального текста для ВОКСа он не писал, что в сокращенном виде его статья под тем же названием была напечатана в газете «Правда» в феврале 1937 г. и т. д.

Разумеется, это послание, если и попало к адресатам, уже ничего не могло изменить. Сценарий был составлен и утвержден, роли и тексты расписаны. Следуя этому сценарию, Е. И. Наумов и заявил 4 апреля на ученом совете, что М. К. «угоднически перекраивал» свою статью о Пушкине, «чтобы не задеть англичан».

В середине мая 1949 г., узнав о своем увольнении из Института русской литературы[50], М. К. обращается за помощью к Н. К. Гудзию. «Вы, конечно, знаете, – пишет он, – о той возмутительной истории, жертвой которой я стал. Вы, конечно, знаете, что я сейчас лишен всяких источников существования, опозорен и, по существу, – назовем вещи своими именами, – изгнан из науки»[51].

М. К. просит Гудзия связаться («переговорить по душам») с А. М. Еголиным (в то время директором Института мировой литературы) и узнать, что следует предпринять «ради реабилитации», и заодно узнать, «где истинные пружины»[52]. Вероятно, ему казалось важным заручиться именно поддержкой Еголина, еще недавно работавшего в аппарате ЦК.

Ответ был получен не сразу. И, решив, очевидно, действовать самостоятельно, М. К. составляет два подробных письма – С. И. Вавилову, президенту Академии наук, и С. В. Кафтанову, министру высшего образования. Первое было написано, скорее всего, в конце мая или первых числах июня (сразу после того, как он узнал о своем увольнении из Пушкинского Дома); второе имеет дату – 10 июня 1949 г. Выбор этих адресатов понятен: Вавилов стоял во главе Академии наук, одной из структур которого является Пушкинский Дом, тогда как университеты были подведомственны Министерству высшего образования.

Соответственно, каждое письмо имело свой уклон[53]. Подробно рассказывая С. И. Вавилову о выдвинутых против него обвинениях и частично их признавая, М. К. акцентировал внимание на фальсификациях, допущенных Лапицким и Ширяевой, просил «разобрать» его заявление и дезавуировать явную клевету[54]. А в письме к С. В. Кафтанову он сосредоточился на своей научно-педагогической работе в Ленинградском университете: пытался опровергнуть обвинения в том, что он якобы развалил работу кафедры, не подготовил ни одного специалиста, ухудшил качество фольклористической (собирательской) работы и т. д. В заключение М. К. просил министра пересмотреть принятые «решения и формулировки»[55].

Любопытно взглянуть на «покаянную» часть письма М. К. к Вавилову (в письме к Кафтанову она полностью отсутствует). Защищать себя в условиях того времени, не признавая при этом своих ошибок, было попросту невозможно. Тем более – после «спора о Веселовском». Но как нам представляется, М. К., занимаясь самобичеванием, пытался все-таки ограничиться общими фразами. При этом его письмо в отдельных местах дословно повторяет его покаянное выступление весной 1948 г. при обсуждении статьи в газете «Культура и жизнь»[56]:

Я отчетливо вижу теперь свою основную ошибку. Я слишком связал себя старыми традициями и, не разорвав до конца с ними, не преодолев наследия буржуазных ученых, пытался строить новую науку. Связать же современную советскую науку со старыми научными традициями значило забыть их качественное отличие, значило бы забыть, что между ними и нами стоит Великий Октябрь. В этом смысл ошибок моих статей о Веселовском, и в преодолении их должна лежать основная задача моей дальнейшей научной деятельности. <…> Теоретические вопросы нельзя отрывать повседневной борьбы. Это требование должно лечь в основу деятельности каждого исследователя. Я часто забывал об этом, и потому-то в моих работах оказалось столько ошибок, снижавших в конечном итоге их объективное значение. Против моей воли и желания в них еще зачастую силен академический объективизм, а в настоящих условиях это означает отход от партийной политической линии и свидетельствует о неправильном понимании марксистско-ленинского учения. <…>

Теоретически все это было давно мной осознано, но уберечься от грубых промахов я не смог. Все эти свои ошибки я признаю, но решительно отрицаю их якобы сознательную космополитическую, а стало быть, и антипатриотическую направленность…[57]

Читая сегодня эти документы,