Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II - Константин Маркович Азадовский

космополита в фольклоре М. К. А<задовского>. Жаль, что он выступил после меня. Но ничего, мы ему дали бой, – раздели донага в Иркутске[93]. На конференции ему слова вообще не дали (65–18; 16).

М. К. болезненно реагировал на упоминания своего имени в печати: нервничал, ждал «удара в спину», боялся, что его постигнет участь Гуковского (тем более что в городе продолжались аресты по «ленинградскому делу»[94]). Тревожила неопределенность: что дальше? Можно ли будет публиковаться? Как прокормить семью?

В июне проходили пушкинские торжества – страна праздновала 150-летие со дня рождения поэта. Представительная московская делегация писателей и ученых посетила Псков, затем приехала в Ленинград для участия в пушкинодомской конференции. М. К., естественно, уже не мог появиться публично даже в качестве слушателя. «Как странно, что юбилей Пушкина проходит без Вашего участия и поэтому без фольклорной изюминки», – с сожалением писала Э. В. Померанцева 29 мая 1949 г. (69–2; 35 об.).

Желая повидать старых друзей, М. К., отдыхавший тогда в Доме творчества в Комарово, отправился в город. В письме к Вере Юрьевне от 14 июня 1949 г. он делится свежими впечатлениями:

К сожалению, поймать Гудзия мне не удалось, хотя беседа с ним мне очень нужна была. Москвичи, вообще, проявили ко мне большое внимание, и в первый приезд, и в этот звонили по телефону, справлялись о моем здоровье; Н. Л. Бродский даже нашел время меня посетить, хотя одно время между нами пробежал маленький черный котенок (не по моей вине!), – и только Ив<ан> Никанорович[95] ничем не пожелал ознаменовать своего пребывания в одном городе со мной. А между тем он даже в Псков не ездил и несколько дней прожил в Европ<ейской> Гостинице. Ну что ж? Так и запишем[96]. Тем крепче и проникновеннее чувствуешь участие и дружбу тех, кто ни на минуту не поколебался в своем отношении и даже напротив.

События 1948–1949 гг. закономерно привели М. К. к разрыву со многими из его бывших коллег, прежде всего сотрудницами Сектора фольклора (Кравчинская, Лозанова, Ширяева). Полностью (и на этот раз окончательно) прекращаются отношения с Пиксановым. Давний знакомец Бельчиков, назначенный директором Пушкинского Дома, превращается в заклятого врага и, как виделось самому М. К., главного «гонителя». Не прерывается, впрочем, общение с В. Г. Базановым и А. М. Астаховой. Первый звонил по телефону и пытался засвидетельствовать свою «лояльность», тогда как Анна Михайловна наносила визиты, сообщала новости и жаловалась на руководство института (красочные описания ее визитов содержатся в письмах М. К. к В. Ю. Крупянской).

Полностью вычеркивает М. К. из списка своих «рукопожатных» знакомых и Проппа. «В плане „дружеских отношений“, – добавляет он в цитированном письме к Крупянской от 14 июня, – при встрече расскажу кое-что небезынтересное о В. Я. Проппе и некоторых других. Писать об этом – просто противно».

Оглядываясь назад и осмысляя свой жизненный путь, М. К. невольно пересматривал в 1949 г. свои отношения с людьми. Как и для каждого, кто волею обстоятельств оказался в положении жертвы, мир разделился для него на «своих» и «чужих». Страдая от предательства недавних друзей, он с благодарностью принимал знаки сочувствия и поддержки от тех, кто не отвернулся от него в трудную минуту.

В Москве таковыми были: П. Г. Богатырев, Н. К. Гудзий, В. Ю. Крупянская, С. И. Минц, Э. В. Померанцева.

«Невольно все эти дни думаю о Вас, думаю с любовью и болью», – писала ему Эрна Васильевна 13 апреля 1949 г. – в самый разгар событий. И через некоторое время в майской открытке: «…по-моему, не стоит Вам думать о всей этой мрази. Все это суета сует» (69–2; 28, 32).

О том, что значили для М. К. весной 1949 г. эти слова, можно видеть по его письму к С. И. Минц от 20 мая 1949 г.:

В каких-то мемуарах я читал скорбное признание пережившего тяжелую драму человека: «Я всегда думал, – писал он, – что бог не выдаст, свинья не съест. А свинья съела, значит, сам виноват; что-то сделал не так, как следовало, в какой-то мере заслужил…»

Я знаю, что́ я не так сделал и чем заслужил. На этом фоне чавкающих от радости свиней особенно памятны и на всю жизнь незабываемы будут для меня ласковые слова и подлинное дружеское чувство, к<ото>рое я пил с наслаждением, как живительное лекарство, в беседах с Верочкой[97] из ее писем, из писем Ваших и Эрны Васильевны[98].

В Ленинграде же ближайшими для Азадовских друзьями оставались И. М. и М. Л. Тронские. 20 ноября 1949 г. М. К. писал сестре:

Тронские – наши лучшие и, можно сказать, единственные настоящие друзья в Ленинграде, всегда готовые помочь в случае надобности, чем только могут. Очень дружны, и по-настоящему, также с Жирмунскими. И те, и другие очень часто у нас бывают. <…> Что же касается Алексеевых[99], то с ними нет близких отношений, как с Тр<онскими> и Жирм<унскими>. Мы редко бываем друг у друга, подолгу вообще не видимся. Но отношения, вообще, самые хорошие и дружеские. Мих<аил> Павл<ович> неоднократно за этот год доказал делом свое хорошее отношение ко мне.

18 декабря 1949 г. М. К. отмечал свой 61‑й день рождения. Сравнивая его с прошлогодним, он писал 21 декабря Вере Юрьевне:

Москвичи меня очень тронули своими телефонными поздравлениями. Было целых три разговора! Принимая во внимание сравнительно малое количество звонков ленинградских, это… Из моих многочисленных учеников в Ленинграде только трое вспомнили этот день.

Ну а вечером, как всегда, были все те же, – те же, что в прошлом году за вычетом Пиксановых, – да еще были Томашевские.

Спустя несколько месяцев, 14 марта 1950 г., узнав от Крупянской (видимо, по телефону) колоритные подробности о своих московских недоброжелателях, М. К. вновь возвращается к мучительной для него теме «Друзья и враги»:

Сегодняшние Ваши новости таковы, что я даже «закачался», как говорится в каком-то анекдоте. Золотко мое родное, что скажете по этому поводу? А? Нравы, методы!!!…

Вот уж, значит, в полной мере могу воскликнуть: «А судьи кто?!..» Но могу сказать и другое: могу возгордиться ненавистью подобных людей. Мне в самом деле «везло» на врагов. Я с гордостью могу сказать, что среди моих прямых и злобных недругов не было порядочных и чистых людей. Конечно, недоброжелатели бывали разных сортов, но прямые враги…

В Иркутске моими злейшими врагами в первый период были проф<ессор> Петри