Серебряная клятва - Екатерина Звонцова

на всю башню, долбанула клювом Лусиль в переносицу, и та наконец очнулась, тоже завизжала, потеряла последнее мужество и попыталась закрыть ладонями лицо.

– Отстань от меня! – Дернулась, тщетно. – Отстань! Отпусти!

Она не понимала, почему не может сбросить такое маленькое создание, не понимала, почему словно скована, не понимала, почему никак не поднимется, не швырнет мерзость в стену или под ноги, не раздавит… а еще страшнее было не понимать другое.

Почему она кричит?

– Самозванка! Самозванка поганая! – Уже не один голос, а тысячи древних голосов, возможно, проклинающих тысячи более древних властителей.

– Боже, боже! – Кто-то еще бежал к ней, топая по камням, а птица все бесновалась. Когти вспороли Лусиль плечо, порвали цепочку с лунницей, дернули…

– Нет! – взмолилась Лусиль, ощущая горячий ток крови по груди и животу, скрючивая пальцы, на которые один за другим сыпались удары клювов. – Я… я не…

– Королевна! – закричал туманно знакомый голос издали, но еще раньше раздался другой, ближе – тоненький, сердитый:

– Оставь ее, хватит, хватит, не трогай, не убивай, нельзя!

Этот голос она тоже знала.

Лусиль не поняла, что случилось раньше, – детские руки оторвали птицу или взрослые подхватили ее саму. Но она сразу открыла глаза, застонала, потрясла головой и ясно увидела царевича, судорожно прижимавшего пернатое, вымазанное кровью, вопящее чудовище к себе. Оно било крыльями и лапами, а он глядел не гневно, но испуганно – и медленно, точно колеблясь, пятился туда, откуда прибежал. Лусиль пристально посмотрела в его желтые глаза, рвано выдохнула, захотела сказать что-то – сама не поняла, что, – но не успела.

– Стража! Стража! – громче завопил мальчик, развернулся и побежал прочь. – Враг!

Загремели первые выстрелы, загомонили мужские вопли, замерцали фонари. Но хлопнули тяжелые крылья, раскрываясь, – и Лусиль стремительно взмыла, в ту же секунду потеряв сознание. Она надеялась, что беспамятство будет черным. Что там не останется места крови и боли. Но беспамятство полнилось криком, жгучим солнцем и дымом.

И там наконец-то ждала правда.

* * *

Усталая и испуганная, она вытирает слезы златокудрой девочке. Они ровесницы, но одета подружка лучше – в платье-купол цвета утренних лучей. Только что она подралась с братом и сестрой, которые, сговорившись, всегда ее обижали. Да еще папа с мамой с утра кричали до хрипоты.

Голоса и теперь раздаются из дальней светлицы. И холодно от них, и страшно.

– Не плачь, ну не плачь… – бормочет Лусиль, чувствуя мокрые дорожки под пальцами. – Ты же ничем не хуже! Ты самое настоящее солнце!

Подружка – Димира – слабо улыбается, но плакать не перестает. Царь и царица через две или три двери от покоев продолжают кричать, грохочет разбитая ваза. И ничем это не заглушишь, но Лусиль пытается:

– А в следующий раз дашь брату в нос, как я тебя учу!

– Ты храбрая, свет мой, такая… – Димира всхлипывает. – Лучшая, лучший страж!

Лусиль довольно улыбается: как не будешь храброй, когда перед глазами всегда папа? И как – если судьба у тебя особая, неотрывная от царевых детей? Впрочем… и у этой плаксы перед глазами храбрец, не хуже. И что? Младшие брат с сестрой дразнят ее – родительскую любимицу, отбирают вещи, портят одежду, вот и это платье заляпали свиной кровью с кухни. Конечно, баловство, рева не стоит, но все равно…

– Не смей плакать. Перестань, – требует она. – Ну чего ты?

– Устала… Еще мама и папа… опять, у-у-у…

– А это вовсе не твоя беда, – отрезает она, хоть и екает в груди. – Взрослые всегда из-за ерунды брешут, а потом мирятся и смеются. Такие они.

– А вдруг и я виновата? – шепчет Димира одними губами. Вся дрожит.

– Да при чем тут ты? Забудь. Забудь… Свои у них страсти.

Она и сама не знает, в ком или в чем теперь дело. Это прежде были вездесущие любимцы, особенно Грайно, на которого ополчилась царица. Лусиль вспоминает вдруг, как по глупости сболтнула это мальчику, который ей нравился. Сболтнула и другое: «Больно неразлучны они, царь серьги ему дарит, ты знаешь, почему?» Мальчик был ее старше, красивый, воеводин ученик… Но он смутился, огорчился, заявил лишь, что Грайно хороший, а прочее ничье дело, и больше с ней не разговаривал, дурак. Впрочем, сейчас-то это все в прошлом, ведь…

– Они скоро перестанут, я уверена, – только и шепчет она. – Все пойдет на лад.

Никаких серег. И васильковых венков вроде того, который воевода однажды прямо у Лусиль на глазах надел царю на голову. Там, в запущенном Царском саду недалеко от терема. Ведь Грайно нет. Погиб после того, как Злато-Птица взмыла в серое небо, унося слова царицы Риссы. Прочих любимцев царь от себя тут же удалил; казалось, с этой переменой должны были кончиться ссоры, вся любовь досталась бы семье, но… нет.

Царь и царица больше не кричат. Димира не плачет, опять неуверенно улыбается и подносит зачем-то ладони к ушам. Зажать их, что ли, хочет? Нет, шепчет:

– Может, и так. Дай бог так! – Медлит, глядит ласково. – А ты такая добрая, можно… давай я тебе подарю, а?.. – И доверчиво тянет руки навстречу, уже к ушам верной подруги. – Как они делали… Папа. С Грайно.

Незнакома эта тяжесть на мочках ушей. Сняла печальная царевна красивые сережки, сняла и вдела Лусиль в уши. Два солнышка сияют теперь по обе стороны лица, и можно их потрогать, и погладить, и погреметь их подвесками, и возгордиться…

– Дорого. – Щеки заливает краска. – Не надо!..

Не скажешь ведь ей, глупой, что сережки, даренные царем, не только к дружбе были, но и к греху и беде. Сама знает. Но требует:

– Бери, бери! – Снова вытирает глаза тонкой рукой. – Я бы тебе все подарила, свет мой, все, что есть. И платья, и лошадь, и… свою корону.

Страшно от этого, светло – и страшно до слез. Ком в горле:

– Что ты! А я… я…

Ей нечего отдать, не папины же дешевые бусы из кораллов, и потому она, решившись, вкладывает в чужую ладошку свой солярный знак на шнурке. Вкладывает, не думая… и обе они вздрагивают от грохота, и взвизгивают, и жмутся друг к дружке.

– ПОГАНАЯ! – кричит царь.

Беда и грех. Вот они, беда и грех.

Захлопывается первая тяжелая резная дверь: царь запирает в светлице жену. Захлопывается вторая – отрезает стрельцов. И идет он прочь, на ходу сбрасывая с крючьев масляные лампы, и рычит – о грехе, о пламени, о грязных душах и Полчищах. А лампы бьются. И загораются. Легко им дается дорогая древесина.

…Ей снится: двери грохают по всему терему, звук преследует зверем. Царь – огромный, страшный, с перекошенным лицом – идет по коридорам, запирает всех, кого находит.