Испытание властью. Повесть и рассказы - Виктор Семенович Коробейников

из командировки, я завернул в пригородный совхоз, чтобы узнать обстановку. Услышав, что Штольц уехал за семьей, решил повстречаться с Каштановым и зашел в реммастерскую. На меня пахнуло родным запахом машинного масла, мокрой стали и грязи.

Проходя мимо кузнечного цеха, я невольно услышал обрывки разговора механизаторов:

– Конечно, нам-то хрен ли! Мы уже привыкли, что нас с места на место пихают, как пешек. А Каштанов молодой – не битый, не щипаный – переживает. И тут еще такое дело! Прямо беда.

– Ты гляди – этот областник сам еще молокосос, а что творит! Вот настырный какой, гад! Так и лезет в каждую дыру. Все ему надо!

– Это ла-адно! Увидите потом – новый-то инженер – немец вам хвост на морду завернет. Завоете. Пить-то некогда будет.

Наверно, нужно было зайти в цех и разъяснить обстановку, но что-то сдержало меня, и я вышел во двор. Хлестал дождь.

В самом дальнем углу за комбайнами показался Каштанов, который ходил вдоль забора, опустив голову. Увидев меня, он судорожно стал вытирать обеими ладонями глаза и щеки, всеми силами сдерживая рыдания. Я подошел.

– Что ты? Успокойся! Зачем же так! Будешь еще и главным и директором.

– Да я-то что! Мне наплевать! Отец умер. Узнал обо мне и не выдержало сердце... Я у них один. Он перед всей деревней гордился мной. А теперь... Уеду я! С вами работать не буду.

Обреченно махнув рукой, он сгорбился как старик и побрел от меня. Его болотные сапоги грустно хлюпали по грязи. Дождь в истерике бился в лужах. Крыши домов, как переполненные морем слез, лили на землю мутные потоки. Работающий в стороне старенький трактор трясся как в рыданиях и нервно гремел капотом. Казалось, само горе билось вокруг.

Я стоял, не чувствуя себя, был потрясен, готов бежать за уходящим, просить прощения, но коварное чувство власти и уверенности, что я особенный человек, сдержало меня.

Сняв шляпу и не чувствуя дождя, я зашагал к машине. Захлопнув дверцу, приказал шоферу.

– Гони обратно в город, в управу!

– Пообедать бы не плохо. С утра не ели. Может в столовую завернем?

– Гони, я тебе говорю! Оголодал!

Машина зло рявкнула мотором и рванулась, разбрызгивая черную грязь на отмытую дождем зеленую траву. Стеклоочистители, как сумасшедшие носились перед лицом, еще более раздражая и вызывая отвратительную злость. Я нахлобучил сырую шляпу до глаз и, сжав зубы, трясся на жестком сидении вездехода, еле сдерживая себя, чтобы громко не закричать и не заплакать.

О случившемся я не сказал никому, но помнил об этом всю жизнь, и воспоминания эти всегда тяжело всплывали во мне, когда приходилось соприкасаться с судьбами людей.

Сосед надолго замолчал. Потом Белов услышал сдерживаемый стон и увидел, как тот, бледнея, потянулся к стулу за лекарством, но вдруг рука его опустилась и бессильно свесилась с кровати, а голова упала на подушку лицом вниз. Из груди его вырвался звук, как будто он сбросил с плеч тяжелый, непосильный груз.

Белов, не помня себя, вскочил и, не отрывая глаз от соседа, нажал сигнал срочного вызова врачей.

Он не убирал палец со спасительной кнопки до тех пор, пока прибежавшие люди не уложили его в постель. Белов зажал уши руками, но звук тревожного звонка продолжал звучать внутри его самого, сотрясая все тело. Он не помнил, долго ли был в состоянии шока, а когда немного пришел в себя, то первым делом посмотрел на соседнюю кровать.

Она была пуста и уже вновь застелена свежим, старательно проглаженным бельем.

Буханка грешного хлеба

* * *

Шел второй год жестокой войны. Жители глухого леспромхоза, измученные голодом прошедшей зимы, весной насадили в огородах овощей и картофеля. Однако к началу второй половины лета зелень еще не созрела и главным продуктом питания оставался черный хлеб, но и его нерегулярно выдавали по карточкам не более 200 граммов на иждивенца и полкилограмма на работающего. Деревня продолжала голодать. Люди спасались «подножным кормом» – крапивой, лебедой, побегами молодого камыша и его корнями.

Я часто бегал в лес на заветную полянку, где до ухода отца на фронт собирали мы с ним ранние подберезовики. Грибы были стройные с бурокрасной шляпкой, пахнущие лесной свежестью с примесью терпкого запаха прелых листьев.

Вот и в этот день, наскоро выпив кружку морковного чая, я отправился в приозерный березняк посмотреть, не показались ли из земли долгожданные, бодрые головки грибов.

Солнечные лучи еще не успели разогнать лежащую среди деревьев ночную прохладу, но уже прогрели разбитую лесовозами лесную дорогу. Мои босые ноги приятно тонули в пыли, как в теплой, печной золе.

Когда я дошел до поворота дороги, ведущей на «точку» – крохотного поселка в два барака, где жили лесорубы, меня догнала хлебовозка. Старая, усталая лошадь, кивая от усилия головой, тащила досчатую будку, которая была закрыта на висящий замок и в ней лежали ароматные буханки для жителей «точки». Хлеб тогда стоил дороже золота, но возили его без охраны. Это был священный груз и он считался неприкосновенным. Возчиком был сухой, согбенный старик, которого за его постоянные рассказы о своей боевой молодости прозвали в поселке «красный партизан». Я помахал ему рукой, но он, безразлично взглянув на меня, отвернулся.

Грибов в лесу не было и мне пришлось снова возвращаться ни с чем. Вдруг у самой обочины дороги под кустом сверкнула коричневая огромная шляпа. С замиранием сердца я бросился туда, разгреб траву и обмер. Передо мной лежали три буханки свежего хлеба. Я упал на колени и смотрел на них как завороженный. В следующий миг я уже схватил их, выбежал с ними на дорогу и бросился догонять хлебовозку.

Мои исцарапанные ноги не чувствовали земли, сердце колотилось где– то в горле, я ничего не видел перед собой, кроме переваливающейся по ухабам телеги с