Карусель. Роман-притча - Ксения Незговорова

Тая беспомощно забилась в самый угол песочницы и крепко сжала Катину ладонь. Девочка знала: стоит ему только бросить на нее этот грозный взгляд, как она подчинится и будет безропотно сносить все унижения.

– Привет, Тайка! – Перунов, не рассчитав своей уже отнюдь не мальчишеской силы, пребольно ударил девочку по плечу. Она вскрикнула, но ничего не сказала, только слегка отодвинулась от наглеца-великана.

Мальчик нахмурился и, заметив это движение, вдруг резко повернул испуганное лицо к себе.

– Чего молчишь? Язык, что ли, проглотила?

Тая отрицательно покачала головой. «Только не плакать, только не плакать», — уговаривала она себя и закусила губу.

– Дуреха ты и плакса, я-то знаю! – заключил Перунов, показал ей язык и отвернулся. Но радоваться было рано: мальчишка тотчас же круто развернулся и схватил запястье своей безмолвной собеседницы.

– Играть пойдем, а то мне одному скучно.

– Куда? – хриплым голосом спросила Тая, еще сильнее сжимая ладонь побледневшей Кати.

– На крышу, — беспечно махнул рукой он, – Через чердак залезем, — потом ткнул пальцем ей в грудь и угрожающе спросил:

– Или ты высоты боишься?

Девочка рассерженно фыркнула:

– Вот еще! Нисколько не боюсь!

– И я не боюсь! – подала голос Катя, не отводя глаз от этого грубого мальчугана.

– Но играть я с тобой не пойду, мне надо присматривать за сестренкой, — и она сделала шаг, чтобы быстрее уйти, но насупившийся, обиженный Перунов тотчас же преградил ей дорогу.

– Боишься, вижу, что малютка Ковалёва боится высоты! – и он повернулся к Кате, — А ты, малышка, тоже трусиха?

– Вовсе нет! – воскликнула девочка, — Но с тобой мы не пойдем! Нам вдвоем интереснее.

Перунов наклонился, поднял что-то и вдруг закинул Тае под футболку. Это был дождевой червяк, и девочка, больше всего на свете боявшаяся насекомых, пронзительно закричала, ощутив живой слизкий холод.

– Теперь ты точно пойдешь! – злобно клацнул зубами хулиган.

Воспоминания размыты; Тая чувствует только подступившую к горлу горечь и головокружение. На ватных ногах, не опуская руки Кати, поднималась по черным, вымазанным в саже ступенькам и наконец оказалась на вершине. Страшная, непобедимая дрожь в коленках, неподвластные словам ощущения. Вот ты стоишь наверху, на этой злосчастной крыше многоэтажного дома, — и думаешь, что это высота в пределах твоих возможностей. А там, внизу, живут и скитаются малюсенькие точечки; всего несколько мгновений назад ты был одной из них, а сейчас вдруг вырвался, взобрался на свою вершину и начал жить отдельно от мира. Здесь ты не можешь быть частью огромного механизма, здесь ты – абсолютный нуль, вообразивший себя самодержцем. Тая боялась думать, боялась смотреть вниз; она только раскинула руки, подражая Божьей птице, и закрыла глаза. Ветер влетел на полотно ее лица, как непрошеный гость, ворвавшийся в чужой дом якобы на чай; потрепал волосы, щеки, точно давным-давно знал эту девочку, и любил ее, и обожал. Темнота пеленой покрыла заспавшийся мир, стерла его силуэты, но почему-то так оказалось еще страшнее. Неуверенные, все еще трясущиеся ноги сделали пару шагов вперед, – Тая точно знала, что до края – бесконечность, что внизу – мир, с которым она не соприкоснется, потому что далеко; но почему-то сделалось дурно, закололо в боку, забили барабанщики-виски, закружилась голова: «Открой глаза, быстрее!» Распахнула – почувствовала облегчение, собственными глазами увидела, что до конца – тысячи шагов, успокоилась, отдышалась. Страх постепенно уходил в самую глубь. Кровь теперь прилила к лицу – горячая, как кипяток, огненная, как пламя костра; подушечки пальцев, проколотые иглами внутреннего мороза, прилипли ко лбу – охлаждали. Медленно оглядела необъятный мир и вдруг вздрогнула в новом приступе испуга. Ей открылось следующее видение: Катя сидела у самого края и, свесив ноги, беззаботно распевала какие-то глупые песенки, покачиваясь в такт.

– Сейчас же подойди ко мне! – что было сил, закричала Тая. «Такая освобожденная от страха… Точно не человек, не земное создание», – втайне восхитилась она, но страх за сестру все равно был сильнее любых других чувств и эмоций. Хотела броситься к ней и силой оттащить непослушную, но Перунов схватил ее руку и заговорил змеящимися словами:

– Боишься-таки? Знал, что ты трусиха. А вот твоя сестра не такая, она бесстрашная малышка, — расхохотался в ухо. – Почему ты так не похожа на свою сестру? – дернул девочку за хвост; резинка, полавировав в воздухе, упала; красивые волосы черными прядками рассыпались по плечам.

– Скучно с тобой, — выдохнул он, — Даже косички не заплетаешь, как остальные девчонки, и юбки никогда не носишь. Настоящий пацан.

Тая сощурилась, ей захотелось ударить издевающегося собеседника и навсегда от него освободиться. Она подняла руку…

– Замолчи! – стукнула по голове и набрала в легкие воздуха:

– Я тебя не-на-ви-жу! – наконец-то сказала. Маленькая победа над своей трусостью.

Мальчик схватился за рогатку.

– Ладно тебе, пацан и есть пацан. Сейчас зрелище устроим. Будем стрелять по очереди: кто попадет в птицу – тот победил. Смотри, какая жирная чайка… – прицелился.

Тая нервно сглотнула, попыталась перехватить его сильную руку, но он уже выстрелил. Бедная, ни о чем не подозревавшая чайка почувствовала острую боль, от которой можно задохнуться. Раненная в хрупкое сердечко, она беспомощно завозилась в воздухе, пытаясь найти опору, сделала несколько пружинистых скачков, подняла глаза к небу, верно, молилась перед смертью. Просила только умереть поскорее, но оглушительная боль не отступала до самого конца. Кровожадная, боль любит мучить, потому что привыкла побеждать, бросая вызов самой смерти.

И вот уже окончательно уставшая от своей бесплодной борьбы, с грустью глядя вслед улетающим товарищам, друзьям и возлюбленному, бросая два слова-прощания, полетела на землю, на твердый асфальт.

Катя, наблюдавшая за всей этой картиной, страшно взвизгнула:

– Птичка! Бедная моя птичка! Вещая отроковица! – она вся подалась вперед, не переставая бормотать-пришептывать, точно желая ангелом броситься на помощь своей крылатой подруге, пострадать за нее. И вот уже наклонилась, сжала кулачки… Тая тоже вскрикнула, но не из-за птицы, она со всех ног бросилась бежать к сестре, прекрасно зная, что та собирается сделать. «Душа моя на земле – мгновенье». Что-то острое попало под ноги; Тая запнулась, не удержала равновесия и упала, расшибла коленки… Коленки… Какая это ерунда! Стеклышко от чьей-то разбитой бутылки. Расстегнувшиеся сандалики. Именно сегодня такая неудобная обувь. Катя, милая Кити, любимый Котик, добрый ангел… Летит на спасение обиженного создания… Не зная страха… Во имя любви она принесла жертву ценою в жизнь.

Не успела. Сестра не успела. «уле-ТАЯ» — доносит эхо. Темнота. Забвение.

Кто-нибудь, включите свет.

V

Восхищался вечер. Возрождался закат. Становилось всевластие огненного совершенства. Лица облачных теней вглядывались друг в друга с непревзойденным любопытством. Влюблялись? Подпитывались энергией – сумасбродные весельчаки. Запахи наталкивались друг на друга, сталкивали и подталкивали; ароматный дождь, душистые лепестки уснувшей ромашки, прозрачный шарфик, надушенный фруктовыми духами. Андрей поморщился – терпеть не мог женские духи, хотя бы потому, что они принадлежали его собеседнице. С силой сжимал в руке деревянную черную трубку и зло курил, сощуренными глазками рассматривая ее бледное измученное лицо. Она стояла, прислонившись к холодному столбу, и укрывалась своим платком, чтобы не дышать дымом. Робко потупила взгляд и не решалась поднять голову на человека, который смеется… Разражается злорадным смехом, делает из исписанных листов самолетики и пускает в пустоту, не зная, что закат сбережет их у себя.

– Ты не умеешь писать стихи, – отчеканивает каждое слово своим хорошо поставленным голосом. Уверен, самоуверен; конечно, самолюбив до самозабвения, – хмурит кустистые каштановые брови и не замечает, что под платком – чьи-то слезы… Вряд ли от дождя.

– Почему? – спрашивает приглушенно, жадно ловя воздух – но не безвредный, прокуренный, – кашляет…