Карусель. Роман-притча - Ксения Незговорова

Мальчик доставал свой путевой блокнот и делал в нем зарисовки – простые, слегка намеченные тонкими линиями, небезупречные, но живые, наполненные дыханием. На лист попадал и этот густонаселенный пруд, и случайные прохожие, припугнутые замершей на миг действительностью, и несчастная парочка, застигнутая юным живописцем врасплох. Он хотел запечатлеть все, до мелочей, чтобы в ночной тишине на берегу собственной комнаты вспомнить не лица незнакомцев и не пассивные танцы уток, а те чувства, те ощущения, которые приходили в момент, когда… Время останавливалось, замирал закат, слетались певчие птицы, целовались влюбленные. Паша улыбался, нанося все новые штрихи, прятал творения в старый отцовский рюкзак и, осчастливленный, уносился прочь, вслед за розовощеким закатом, этим смешливым мальчишкой. «Наверное, мы ровесники, — дружелюбно подмигивал вечно смущенному мальчугану Паша, — Или он чуть-чуть постарше. Вот бы сыграть во что-нибудь… Хотя бы пробежаться наперегонки!» И он вдруг сорвался с места и побежал, чувствуя только, как ветер легонько, тепло, по-матерински треплет щеки – гладит, ласкает нежную кожу. Остановился, подбежав к самому пруду, отдышался и поманил к себе мечтательных уток. Они точно проснулись от приятной полудремы и испуганно скрыли головки под водой. Мальчик помыл руки, подумав, что вода – это отраженное небо, а утки – просто-напросто философы.

Паша захлопнул блокнот и весь обратился в слух. Учительница рассказывала о монголо-татарах и показывала яркие иллюстрации известных художников… «С каким мастерством нарисовано!» — поражался мальчик и, как завороженный, принимался разглядывать каждую маленькую деталь, перенося ее в дом своей памяти.

Елена Леонидовна необыкновенно интересно говорила – так, точно сама была участницей всех этих событий, точно видела и ощущала все то же самое, что и раненные на поле битвы солдаты. Она увлекалась, на миг исчезала из реальности и очаровывала учеников, уводила с собой в путешествие по страницам истории. Но когда возвращалась – вместе с ней приходили погубленные мечты и надежды, недостигнутые цели и нереализованные желания. И женщина жаловалась, жаловалась беспрестанно на свою нелегкую жизнь: и в школе платили немного, и профессия неблагодарная. Впрочем, нельзя сказать, что она не получала удовольствие от своей работы; многое знала и обожала передавать свои знания другим, любила детей, но не всех и не одинаково. Восхваляла и ставила всем в пример круглого отличника Пашу Волкова и все время ругала тихого, скромного, глупенького Рому Громова. В общем-то, трудный ребенок: не ходил в детский сад и не учился дома (у родителей – дефицит времени, на няньку нет денег, ребенок должен был вырасти как-нибудь сам). В результате, бедняга отставал по учебе и не разбирался ни в одном предмете, не испытывал интерес, потому что понятия не имел, зачем ему это надо. Безо всяких объяснений брошен на произвол судьбы в открытое море. Не умея плавать, надеется выкарабкаться, но захлебывается морской пеной. Хуже всего, что Рома совсем не умел работать руками – у него не получались никакие поделки, выходили чудовищно некрасивыми всякие рисунки. За что бы ни брался – обязательно все портил, даже пройти, как обыкновенные люди, не умел: то случайно толкнет рисующего одноклассника, то запнется, упадет и, разумеется, потянет за собой стул. Над ним смеялись, его не любили, не принимали всерьез; а Елена Леонидовна выставляла его перед классом в очень некрасивом свете. То вертела в руках испорченную поделку, награждая несчастную самыми нелицеприятными эпитетами, то откровенно ругала за плохие оценки, а однажды и вовсе назвала глупым ослом – сорвалось. Мальчик, пристыженный, прятался на последней парте и закрывал лицо синей тетрадью. Ему не хотелось, чтобы на него кто-нибудь смотрел и разглядывал. Особенно боялся напряженного внимательного взгляда Паши Волкова, которого всегда ставили ему в пример. И сдался он этому заносчивому отличнику! Чего ему нужно? Унизить, оскорбить?

А Пашу просто привлекал этот маленький, щупленький мальчонок с очень бледным, каким-то болезненным личиком. Но на нем, как на холсте художника, отражалось искреннее желание понять и осмыслить, стремление сделать все по правилам, как надо; и в то же время животный, бессознательный страх, что опять все будет невпопад. Страх, разумеется, побеждал: заковал жертву в тяжелые оковы, отказываясь впредь освобождать. А все потому, что никто из его одноклассников не ждал от него ничего исключительного, не верил, что он может приятно удивить; и от отсутствия настоящей поддержки мальчик все больше замыкался в себе.

– Хочешь, помогу? – и протянул руку, и улыбнулся, и сел рядом с ним, положил на парту свою тетрадь, учебник, пенал. Рома вспыхнул, посмотрел на серьезное лицо как всегда решительного Паши и безмолвно пожал плечами. Совершенно не знал, что сказать и что ответить, на бескровном почти лице вдруг выступили красные пятна, точно ягоды рябины на только что выпавшем свежем снегу. Паша невольно расхохотался и совсем уже по-дружески похлопал сверстника по плечу:

– Ну чего ты, дружище? Смотри на жизнь веселее!

Рома опустил глаза, не смея верить только что услышанному доброму, ласковому и необыкновенно уютному слову «дружище», так ничего и не сказал, только повторял про себя: «Мой новый друг… Мой новый друг…» — одновременно пугался и радовался этому чужому для него словосочетанию.

Павел вышел на свежий воздух и прикрыл глаза. Ветер трепал темные пряди, ветер кусался как зверь, ветер обнимал и нежно ласкал, – скопление противоположностей.

И в нем сражались отрывки-воспоминания и кирпичики настоящего; Паша это явственно ощутил, понял, воспринял; как волны накатывались друг на друга мысли-картинки, не оформленные словами, но вырванные изнутри, из середины энциклопедии души. Кстати, о душе…

…С Громовым они подружились и сделались неразлучными. Паша объяснял мальчику скучные уравнения, а тот, в свою очередь, делился своими взглядами на жизнь. Они у него были своеобразные: метафорически зашифрованные и оприродленные, соединенные с окружающим миром, слитые в единой песне-мелодии.

– Душа – это когда мой дед играет на гармони, — улыбался он и восторженно закатывал глаза, – А знаешь, как он играет? Будто ветер шумит – тоже захватывает дух, и грудь разрывают чайки-эмоции. То тихо, то громко, то серьезно и сухо, то звонко и открыто.

Они сидели вдвоем, свесив ноги в пруд, и наблюдали за плавным полетом странниц-птиц. Вот они кружились прямо над самой головой – разве что не садились – точно скользили в воздухе, то вверх, то вниз, кувыркались, радостно галдели, слетались вместе и расходились, и снова… Паше казалось, что он действительно слышит, как играет на гармони дед Громова, точно срывает звуки с веток воздушных деревьев. Разбрасывает и собирает, добавляет новые и убирает старые. Вот только…

– одно не ясно, — выдает он, переводя любопытный взгляд на друга, — А душа-то здесь причем?

– А как же? – спросил Рома обиженно (он его совсем не слушал?), — Это ведь и есть душа – музыка моего деда. И ветер, и птицы, и чувства, что там, внутри, в самом сердце – это ведь тоже душа. Душа – это все об одном, — вдохновляясь, Рома так махал руками, будто мечтал обнять сам, один, всю планету. Мальчик весь сиял, одухотворенный, влюбленный в поэзию собственных мыслей.

– О чем? – опять не понял Паша, хотя отчетливо слышал журчание ручейка и звонкие голоса птиц, видел спускающийся к маленьким волнушкам пруда закат. Но все-таки, причем здесь душа? Ведь она принадлежит только человеку, ведь она существует только для человека. Какое значение имеет для нее тогда этот спокойный романтический пейзаж?

– А как же? – Рома окончательно растерялся (может быть, я непонятно объясняю? Разве это не очевидно?) — О человеке. О тебе и обо мне. О каждом.

Паша ничего не ответил, взял самый большой камень и кинул в пруд, не ожидавший такого удара. Он обнял колени и подумал, что Рома, должно быть, ничего не знает о душе, просто выдумывает. И как все это взаимосвязано: птицы, ветер, земля – и вдруг человек?.. И все это будто бы душа. Разве объяснишь?

Рома тоже о чем-то задумался, вытащил затекшие ноги из воды и начал наблюдать за двумя заблудившимися чайками. Те, остальные, давно улетели, а эти остались, не поспели, залюбовались ликующим небом, забыли о времени, потеряли дорогу, утратили маршрут… где мы, кто мы?