Карусель. Роман-притча - Ксения Незговорова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А как же? – Рома окончательно растерялся (может быть, я непонятно объясняю? Разве это не очевидно?) — О человеке. О тебе и обо мне. О каждом.
Паша ничего не ответил, взял самый большой камень и кинул в пруд, не ожидавший такого удара. Он обнял колени и подумал, что Рома, должно быть, ничего не знает о душе, просто выдумывает. И как все это взаимосвязано: птицы, ветер, земля – и вдруг человек?.. И все это будто бы душа. Разве объяснишь?
Рома тоже о чем-то задумался, вытащил затекшие ноги из воды и начал наблюдать за двумя заблудившимися чайками. Те, остальные, давно улетели, а эти остались, не поспели, залюбовались ликующим небом, забыли о времени, потеряли дорогу, утратили маршрут… где мы, кто мы?
…«И мы тогда тоже были этими самыми чайками – лавировали и блуждали в бухте слов. Воздвигали новые стены, создавали замкнутое пространство внутри другого, а потом искали выход. Забывали, что сами все запутали». – Павел поднялся со старой скамейки и побрел дальше, теряясь в праздничной толпе. Ему совсем не хочется ностальгировать; он не привык предаваться воспоминаниям, эпизодам прошлого, а только цепи событий в настоящем, быстрому потоку времени, жизни самой. Но бывают особые дни – когда ты выпадаешь из круговорота идей и действий; и вот замедляет работу часовой механизм, и череда будней обращается в одно длинное мгновение – ты садишься на краешек облезлой скамейки и перестаешь управлять собственными мыслями. Ну куда вы, бездельники, зачем в прошлое?
… — Послушай, у тебя ничего не получается, потому что ты неправильно учишь историю. Зазубриваешь, а ей надо восхищаться, ее надо пропускать через себя, — Паша важно вышагивал по комнате, держа в руках учебник и высоко поднимая голову.
Рома устало смотрел на друга и тяжело вздыхал, слушая бесконечно длинные рассказы о полководцах и блистательных сражениях. Временами интересно, временами невероятно скучно. Всегда появляется один и тот же вопрос: «Зачем все это нужно?» Зачем нужна наука, для чего необходимо быть образованным? По-настоящему мудрых (гениев, как Эйнштейн) много не бывает – а в один век не родится и подавно. Так что пусть он, Громов, лучше останется обычным, средним человеком, не претендующим на высокое, все равно недостижимое звание мудреца. Образованных людей и без него хватит, а за гениев пускай отдувается Пашка. Только рассуждать, философствовать Роме хотелось всегда и безумно (непреодолимая страсть к рассуждениям) – пищи для размышлений было бесконечно много – вглядывайся в силуэты мира, проникай в их глубь, рассматривай, точно через увеличительное стекло, сопоставляй, придумывай, но…
– Писателем я быть не хочу. Слишком много проблем надо взять на себя и слишком много жизней прожить. Хочу лучше стать Диогеном и жить в своей бочке.
Паша расхохотался:
– Ты просто не понял суть всего этого! Одно радует: запомнил про Диогена, значит, и Микеланджело ни в коем случае не должен пройти мимо. Посмотри на эти фигуры, — мальчик показал другу иллюстрации в учебнике, —Вглядись в каждую по-настоящему, ведь это… — Паша сделал значительную паузу и шепотом продолжил, – шедевр…
– Да, – Рома задумчиво почесал нос, — Вообще Пьета неплоха.
Павел вспыхнул.
– И это все, что ты можешь сказать? Это же… это биография, Громов! Смотри, ведь ее лицо есть отражение жизненного пути самого Великого Творца. Все тягости, все муки, жизни-трагедии – это ее глаза, ее плечи и руки… Скажи, неужели ты этого не видишь? Тебе вовсе не интересно? Они выстрадали вместе каждое мгновение зыбкой вечности, отмучились вдвоем, прожив долгие годы вместе, не разлучаясь. Даже когда не была еще вылеплена, она уже существовала в замысле, в его голове, она дышала! Они соединены – навеки; и ее бессмертие (а она бессмертна – погляди!) – залог вечной жизни и самого создателя. Ну что ты скажешь, Рома? Почему ты молчишь?
А он и не отвечал, точно не слушал; перелистывал страницы учебника и всматривался в изображения статуй, в буквы, составляющие истории.
– Ты – там? – неопределенно спросил Паша, прекрасно зная, что друг поймет.
Рома кивнул; зашелестела бумага…
…Иногда ему казалось, что сопромат – единственная верная наука о жизни. Потому что все вокруг – материал: и вещи – часы с кукушкой, и живые организмы – человек. В мире материалов все эти, даже самые мельчайшие элементики, стремятся друг к другу в надежде на притяжение. Так, человек, распахнув дверь в свое сердце, бежит навстречу всему человечеству, не сомневаясь, что будет принятым. Ведь он же открыл истины добра и любви, он же призван зажечь свет во тьме; люди должны это оценить. Самоуверенный Данко широко раскидывает руки для объятия, ныряет в человеческий мир – и тут-то встречается с неожиданным неприятием, отталкиванием. «За что, почему?» – безответно. Просто его приняли за сумасшедшего; просто он действительно сумасшедший, раз не знал о простых правилах борьбы за выживание. Хотел похвастаться блестящим знанием библейских заповедей и познал сопротивление: другие не желали их вспоминать. Вот вся идея самой сложной из наук безо всяких трудных исчислений и цифровых символик.
Павел ненавидел технический университет и свой факультет архитектуры; он ненавидел недоумков, которые просили помочь с домашним заданием (он помогал), и получали за это высшие баллы; ненавидел физику, терпеть не мог сопромат. Прогуливал пары и все равно оказывался в числе лучших. Но собственные достижения давным-давно перестали его радовать. Все крепло в нем чувство постоянной неудовлетворенности жизнью и мимо проходящими людьми; казалось, он бездумно тратит время и теперь окончательно увяз в болоте повседневности. Не находит сил вырваться наружу; топчется на одном месте и не решается сделать шаг – ни вперед, ни назад; а где-то мимо него проносится горланящая жизнь – громкая, высокоскоростная, а, главное, настоящая. Павел, опустив голову, шагал по переполненным улицам и ощущал отторжение – никак и ничем не связан он с миром, похожим на кипящий чайник, и с людьми – водными пузырьками; даже вывески магазинов казались каким-то чужими в этом пекле реальности. Павел чувствовал себя заключенным в большой кокон – нет ни боли, ни радости, но только какая-то притупленная тревога, надломленность, усталость. Да, он подавлен, сдавлен, выдавлен – у него, в конце концов, высокое давление! Он хочет прилечь на дорогу, положить руки под голову и задремать.
Какая-то женщина в черном протянула юноше Библию.
– Подарок в честь праздника, – добродушно улыбнулась, поправила красный платок. Сказала, что внутри книги – комментарии их христианской организации и контактные данные (на всякий случай). А потом спросила:
– В Бога-то хоть верите?
У нее были выдающиеся глаза: какие-то огромные, страшно зеленые, безо всяких других примесей. Светлые пряди выглядывали из-под платка, рухнув на безбровый лоб. Пальцы – чудесные, очень худенькие и длинные с аккуратно остриженными ногтями. И Библия – черная, в толстой обложке, Новый Завет в новом издании. Растерявшись, Паша взял книгу и ничего не ответил; бурно обсуждавшая что-то компания подростков чуть не сбила его с ног, и он вынужден был пойти в обход по пустующему и потому чудесному двору. Книгу положил в рюкзак, руки – в карманы, задумался: «Уж не богоотступник ли я?» – сказав это слово даже про себя, почувствовал, как обдало жаром. Не то, что бы он был религиозным: просто предпочитал не думать обо всем этом – и так, заглушая мысли о Главном, влачил свое существование. Называл себя скульптором, творцом, и никогда не задумывался, что это значит на самом деле. Уж не значит ли это, что он был безбожником? Павел повел плечами, глубже забился кулаками в карманы, вспомнил эту странную внимательную улыбку и какой-то легковесный, застывший в воздухе вопрос:
«В Бога-то хоть верите?» Остался риторическим; интересно, что бы она сказала, ответь он отрицательно? Потребовала бы книгу обратно? Наказала бы обязательно ее прочитать?
А если бы положительно? Бросила бы: «молодец, так держать?» Павел вздохнул, взялся руками за лямки рюкзака и принялся рассматривать серые камни на большой дороге. Он еще ничего толком не понимал и не мог объяснить, только смутно сознавал, что в нем ведется какая-то странная борьба… между чем и чем? Он не знал, но два противоположных начала встретились на поле брани, собираясь драться не на жизнь, а на смерть. И пока битва не началась, он не избавится от своей безрассудной апатии, так и будет лежать на воображаемой дороге и царапать спину острыми камнями. И не подавить ему этой нарастающей тревожности, добирающейся по коленкам до груди.