Карусель. Роман-притча - Ксения Незговорова

– Ну что, будешь меня спасать? Я злой черный филин, и мне так хорошо на воле!

– Неправда! – прокричала раскрасневшаяся Катя, – Тебе не может быть хорошо. Ты наоборот должен страдать, а отчего – и сам не знаешь.

– Ну ладно, — не стала спорить Тая и приняла величественную позу, — На самом деле, я очень сильно страдаю, просто не хочу это показывать.

Катя быстро, со всех ног, подлетает к девочке, размахивая руками, точно крыльями; опускает теплые ладони на закрытые глаза и шепчет молитву на едином для всех народов языке. Филин мотает головой, желая во что бы то ни стало освободиться (не доверяет ангелам); все еще хочет поймать очередную жертву и насытиться ее болью. В этом вся суть хищника, идейная концепция сводится к бытовому – набить брюхо. Но вырваться не может: светлые силы всегда могущественнее, белые крылья – крепче. Кто это? В страшной догадке-молнии резко оборачивается, хочет выклевать ангелу глаза, но все же невольно уступает… почему? Не находит в себе силы… не физической, а духовной. С совестью он родился, совесть в себе заглушил, а теперь она возвращается отголосками, отзвуками. Филин точно смущается, прикованный взглядом к лику улыбающегося ребенка, робеет, даже как будто отступает.

Тая не выдерживает.

– Ангел мой! Милый, любимый ангел! – восклицает, протягивает руки, обвивает шею сестренки, – А тебе обязательно умирать? – жалобно, прерывисто дыша, с мольбой.

Катя больше не улыбается; серьезна, сосредоточенна, задумчива, печальна. Для ее героя все предопределено, и бороться с всесильной судьбой, с фатумом невозможно.

– Да, — страшно, непоколебимо.

И дико. Разве ангелы умирают? Покидают земной мир – да, но не… Решимость в каждом жесте. Ошеломляюще. Тая невольно вздрогнула. Брови нахмурились:

– Катя, перестань. Я уже больше не хочу ни во что играть. Мне теперь страшно, — присела на корточки, поджала губы.

– Страшно? – удивленно переспросила сестра, – Почему?

Беспечно размахивала своими невидимыми крыльями и в упор смотрела на Таю. Вдруг рассмеялась – злое колдовство рассеялось, все вернулось на круги своя. Игра закончилась. Тая почувствовала облегчение.

– Почему? – она встала и отряхнула джинсы, – Ты еще маленькая и не понимаешь, что нехорошо представлять, будто кто-то умирает. Не надо этого делать. Давай лучше верить в вечную любовь и мир во всем мире?

Катя непонимающе захлопала глазами; не стала спрашивать, что же значит это загадочное «мир во всем мире». Верно, что-нибудь значительное, священное, наполненное смыслом, раз произнесено так торжественно и таинственно. Девочка не заметила, как ее сестра исчезла из виду; растерянно огляделась и увидела ее черные пряди на фоне белых единорогов-облаков.

– Тая! – Катя побежала вслед за парящей по зеленым тропинкам сестрой. Она ее называла «летунья»: все время вот так незаметно испарялась, влекомая богатым воображением, даже имя у нее было какое-то совсем птичье, из двух слогов: «Та-я» — эхом донесены от крика «У-ле-Та-я»… Куда? Каждый мог выбрать свое направление, стоило произнести только это воздушное имя-заклинание – и все возможно.

– Я люблю тебя! – догнала, сбила с ног, притянула к себе и оставила поцелуй на лбу. Тая посмотрела на Катю, похожую сейчас на счастливого младенца, и шепнула в ответ (точно по секрету):

– И я тебя тоже.

…Тая облегченно вздохнула: тяжелый рабочий день кончился. Из-за праздника – большой наплыв посетителей, а она одна на кассе. Никогда не любила математику и все эти сложные арифметические равенства; всегда была уверена, что не умеет считать, думала, что эта наука никогда ей не пригодится. А теперь она целыми днями зарабатывает деньги, считая деньги, и приучает себя получать от этого удовольствие. Знает, как никто другой, что его можно выудить из любой деятельности. Ее мечта – постоянно менять места работы, и, если можно, ознакомиться со всеми сферами жизни: в каждой находить что-то удивительное, каждой наслаждаться, а вечерами окунаться в творчество, с размаху прыгать в океан своего любимого дела. Писать поэтично о поэзии черствого хлеба, ржавой раковины, обгрызенного карандаша. И о работе хотя бы уборщицы. Тая почти выхватывает из рук работницы тряпку, потому что знает: чтобы вымыть пол, нужна Великая Душа. Ни в коем случае не раздражаться, ни в коем случае не проклинать хозяина грязных следов. Мыть так, точно пишешь стихи, понимать, что новая рифма рождается со взмахом половой тряпки. Выжимаешь, очищая от шерстинок, – то же, что и выдумываешь выразительную метафору. Очень ответственный момент, и ты сконцентрирован на своей работе как никогда. Протираешь по второму разу – пробуешь вставлять в сочетания другие слова. Где-то недостаточно чисто, значит, следует подумать еще: может быть, дело здесь в несочетаемости? Оригинально, но странно звучит, ясно автору и совершенно непонятно читателю – лучше переделай. Полощешь в ведре, следишь за тем, как вода струится по впадинкам между пальцами – символ ускользающего времени. Часы, минуты, секунды… Влажные руки – и только сейчас вспомнил о существовании перчаток. Не боишься подцепить заразу – потому что уже заражен самым сильным Вирусом (Вдохновением), – тем, что убивает другие, мелкие. Всегда все должно быть естественно, всегда на ощупь, то есть в тесном соприкосновении. Тряпка становится послушной – бумага и подавно. Водишь ручкой по клеткам – серой тканью по линолеуму. Приятное утомление и легкое покалывание в пояснице – результат большого плодотворного труда – физического ли, мыслительного, главное – получена духовная пища в форме растворения в великой любви (к тому, что ты делаешь).

Люди оставляют следы, когда входят в кафе, герои оставляют следы, когда входят в историю о себе. Вглядываешься в очертания чьих-то ботинок и рассматриваешь все, вплоть до мельчайших линий. Точно эти следы нарисованы мастером-художником. Точно это портрет, по которому можно воссоздать биографию. Кто хозяин этих больших ботинок? Кем он работает, что больше всего любит? А что терпеть не может? Улыбаешься и просто придумываешь; рождаешь сюжет о незнакомце, точно прочитал его личный дневник. А рядом – маленькие следёныши, невольно переключаешься на нового персонажа, рисуешь картину будущего этого миниатюрного светлячка.

И всякий раз, оттирая пятно, ты прикасаешься к тайне, ты творишь свой собственный художественный мир, ты создаешь характеры…

– Все, хватит! – не вытерпела уборщица, – полная женщина с косынкой на голове, – Совсем замечталась! Ты так до утра мыть будешь! – и она резво, натренированно быстро протерла пол, не обращая внимания на картины-следы… А Тая смотрела и не понимала, как можно стирать их так, как она, – не замечая сути, игнорируя идею?

…Он всегда ходил медленно, плавно, как царственно мечтательная утка. Вот вальсирует по тихой глади, глядясь в нее, как в зеркало, и печально тянет длинный клюв к небу. Другие летают, а она?.. Озлобленная завистница – и ничего больше. У мальчугана – вздернутый нос (клюв) и немного косящие глаза; белые ресницы скрывают этот изъян, потому что привлекают к себе все внимание наблюдателя. Казалось, к векам прилипли белокурые снежинки да так и остались – послушные, спокойные и ленивые. Светлые брови говорили вместе с губами; по ним можно читать летопись гордой души. Как волны, носятся по лбу, смешно изгибаются, печально опускаются книзу… На переносице – складка (обожал морщиться, пытаясь изобразить из себя грозного).

Одет он был всегда просто, как и все дворовые мальчишки: в запачканную шоколадом тельняшку и закатанные до колен синие штаны с вывернутыми наизнанку дырявыми карманами; за поясом спрятана свежевыструганная рогатка – с такой не шутить, а воевать. Сделает шаг, сделает два – и обязательно остановится, прислушается, присмотрится, точно играет в какую-то только ему одному понятную игру. Тая, еще издалека завидев этого вечно нахмуренного паренька, стрелой соскочила с качели.

– Катя! Пойдем скорее! Сюда идет нехороший мальчик, — она потянула сестру за руку и помогла ей выбраться из песочницы.

Тая не любила этого человека с рогаткой, боялась; потому что он набирал невероятную по своим масштабам власть над ее маленьким непонятливым существом. Под проницательным, как ей казалось, хищным, жестоким взглядом Тая невольно робела, закрывала лицо руками, когда он дергал ее за волосы, точно пытаясь таким способом защититься. А хулиган Перунов и поступал с ней, как хотел, обзывал и отбирал игрушки. Совсем не так, как остальные мальчишки – ради забавы — нет; а так, как дикое животное выслеживает добычу и забирает малыша у несчастной матери. Все существовало для него по его правилам; перечить ему никто не решался, гораздо легче – избегать. Но если хищник уже выследил жертву – от него никуда не сбежать; мальчуган ловко перепрыгнул через небольшую ограду и поспешил к сестрам Ковалевым.