Карусель. Роман-притча - Ксения Незговорова

– Сегодня мы с вами изобразим осеннюю рощу, — улыбается Маргарита Андреевна и вешает на доску глянцевые картинки. «Неужели все они действительно собрались рисовать по шаблону?» — Женя с удивлением обвела взглядом одноклассников. И действительно, все послушно склонили головки, окунули кисточки в желтый и принялись за работу, время от времени поглядывая на предложенные рисунки – срисовывали. Нет, все это не то: все эти длинные кудрявые деревья, опавшие листья и обшарпанные дороги. Женя изображает ночной мир с выключенными (на время) из жизни окнами; и только на самой верхушке многоэтажного дома, чуть ниже крыши, на чьем-то подоконнике горит одинокая свеча. Белый кошачий хвост мельтешит по ту сторону стекла, где прячется художник-творец.

– Ильинская, почему у тебя все не как у людей? – раздраженно поинтересовалась учительница, тряся в руках рисунок с еще не высохшей краской.

– Вы, наверное, не поняли, — краснея, вежливо заговорила девочка, — Тот художник за окном и рисует осеннюю рощу – такую, какая изображена на ваших картинках.

– Ты глупая, невоспитанная девочка! – прошипела Маргарита Андреевна и снова вывела кроваво-красную единицу. Женя пожала плечами, она чувствовала себя во власти особенного чувства, благодарила Бога за дарованную возможность полета. Недолго думая, девочка превратила тоскующую единицу в грациозную балерину.

«Она просто ведьма», — перешептывались одноклассники. И вот они едят сладости на праздничном новогоднем вечере и торжественно чистят оранжевые мандарины. А у Жени аллергия на цитрусы, но она все равно ест, чтобы снова не вызвать раздражение учительницы, а потом прячет руки в карманы и чешет, чешет, чешет. Водит ногтями по коже в последовательности, понятной только ей одной, и царапины превращаются в узоры.

– Что ты творишь со своими руками, сумасшедшая? – злится Маргарита Андреевна.

А Женя не отвечает; только отворачивается, пряча непобедимые слезы.

– Ваша дочь – умственно отсталая! – бросают несчастной матери, – Она не может учиться с нормальными детьми, потому что показывает дурной пример.

Мать только кивает головой и дрожащей рукой ставит подпись в приказе об отчислении дочери из школы. Женя ничего не говорит, ходит вокруг мамы и не решается первой нарушить зловещую тишину. Она не спрашивает, почему ей не нужно больше посещать занятия. Она знает ответ: «Все потому, что у меня разноцветные глаза». Об этом все говорят, за это ее не любят, за это ее отовсюду гонят. Женя закрыла лицо руками, а через несколько часов на ее столе появился новый рисунок: рыжеволосая девушка в устрашающей мертвой маске.

III

– Вглядитесь: красота ее священна. Божественное очарование гибкого тела. А пальцы… Посмотрите на эти тонкие пальцы! Они созидают чудо из воздушной ткани; любовь обнимает красивую талию. Легкая шаль небрежно брошена на округлые плечи. Все, что называется ей, – идеал. Больше нет других слов, только одно – плавное, созданное для полета, рожденное крылатым ветром. Метафора – в ее груди; она порождает страсть. Это вырванное из вихря пламя; разгорается на ладонях, обжигает линии, целует и гладит клеточки белоснежной кожи. Кажется, в ней течет особая белая кровь, кровь беспечного безумия и изумительной свободы. Подойди к ней, положи руку на холодное плечо – и вбирай в себя эту светлую энергию бессовестного счастья, отвоевывай его у распахнутого настежь сердца. Она твоя, вся, полноценно; только в тебе и только для тебя, возьми ее под руку – и танцуй до упоительного головокружения. Это была, несомненно, Галатея; грациозная, с кошачьим взглядом и хитрой полуулыбкой. Протягивающая руки к небу и в него влюбленная. Гордая и эксцентричная, блаженно независимая. Попробуй приручить – ничего не получится, выскользнет из рук, протечет, как вода сквозь пальцы, исчезнет. Только, чтобы не поддаться, только, чтобы не терять свое «я», не продавать его другому во имя всеохватной страсти. Павел слегка коснулся ее ладоней и почувствовал невольную дрожь: пробежала по телу – почти проскользнула – сделала сальто-мортале – и заснула вечным сном в объятиях онемевшего разума. Кто-то резко оттолкнул его; юноша покачнулся: потемнело в глазах, но он удержал равновесие, прислонился к стене… Тот, оттолкнувший, был Мастер. Бешено бьющееся сердце, дрожащая ревность, неуравновешенные виски, яростные запястья – и боль. Боль в каждом движении, каждом жесте и каждом взгляде. Искаженное лицо, белые губы, впалые щеки и шевелюра из рыжих прядей-пауков (паутина). «Она моя!» – кричат его взъерошенная грива, хриплый кашель и рукава кожаной куртки. Расталкивает случайных сумасшедших зрителей и обнимает ее хрупкую суть. Целует лицо, почти не разбирая, где глаза, нос и губы; водит напряженными подушечками пальцев по линиям вечно обнаженной спины, вбирает в себя ее безмолвный холод; спускается на колени и преклоняет голову к ногам богини… Творец отдается во власть своего творения; созидает любовь, как некогда статую, лепит восторженный ужас и оглушает присутствующих грудными всхлипами.

Павел невольно отступает назад. Он бледный, измученный, взволнованный и усталый. Одновременно чувствует себя лишним и не способным уйти, пока… не поцелует ледяные губы богини. Да, она совершенна, и красота любой девушки меркла под ее натиском; но он не может быть Творцом. Этот старый, изможденный, дрожащий человечишка? Нет, верно, все обман; это Бог вдохнул жизнь в безупречную женщину, Бог ее сотворил. И вот она вся содрогается от прикосновений мнимого скульптора, невольно отступает назад, гордость ее уязвлена. И Паше захотелось ворваться в жерло этого губительного соития, отбросить прочь Мастера, притянуть к себе чудесную женщину, вообразить себя ее мужем, поцеловать нареченную. «Люби меня, и я буду молиться за твою душу; люби меня и только, и я буду вечно стоять перед тобой на коленях, я обожгу твое холодное тело горячими губами, и мы ощупью найдем великий Дом, где наши сердца вознаградят божественным покоем. Люби меня, и я никогда не оставлю тебя беззащитной в бессмыслице злой невесомости. Танцуй со мной, и мы выживем назло воинствующим вулканам этой зыбкой, вечно простуженной реальности. Говорят, у нее и так порок сердца. Скоро иллюзия заменит все», – он твердил про себя эти простые фразы, но не смел сделать и шаг вперед; в горле застрял комок.

Рассыпал огненные признания, не мог произнести вслух, пожирал взглядом плечи и губы неподвижной и ждал, ждал, ждал. Может быть, откликнется? Мастер поднялся с колен, повернулся к молчаливым наблюдателям и закрыл спиной собственную скульптуру. Зрачки бегали в его глазах испуганными зверятами, казалось, если кто-нибудь посмеет разрушить их идиллию, скульптор выхватит из ножен блестящий меч.

Он будет драться, будет сражаться за свой шедевр, не позволив приблизиться к нему хотя на сантиметр. Зрители, одержимые его мизантропическим страхом, точно вросли в землю-магнит, не в силах оторваться от созерцания, не в силах сбежать и наполнить собственной массой и без того тесные улицы. Они тоже становились статуями – не настолько совершенными, но такими же немыми и неподвижными. Наблюдали за тем, как это маленькое извивающееся тельце с огромной рыжей головой пытается скрыть от чужих взглядов изящную громадину. Едва заметной складкой обозначилась черточка-морщинка на ее переносице; а по его лицу пробегает страшная судорога. Пот стекает с красных щек на уголки воротника. Он болен, душевно, неизлечимо, его рассудок ранен безответной любовью к Женщине с шалью на плечах. А она смотрит на него, смотрит на всех, и хитрая улыбка срывается с губ. Рождается всесильный смех. Громкий, вот уже оглушительный, подчиняющий, обезоруживающий. Она указывает пальцем на случайного паренька, а он бледнеет и падает в обморок. Шум, суматоха, суета – составные части Вселенной, рожденной из тьмы. Все забывают про статую и обезумевшего мастера, бросаются на помощь заснувшему восторженным сном юнцу. А Павел не двигается, не отводит взгляд, он обжигает творца холодным презрением и душой устремляется к Сотворенной. Закрывает глаза, считает до трех и совершает единственно возможный прыжок… к ней. Чувствует зверскую боль и кусает губы, точно пытаясь найти в этом укусе спасение, ища новую физическую боль, способную заменить прежнюю. Пощечина унижения, горящие глаза разгневанного творца, смутное сознание, зеленая слабость, а статуя с белой кровью – неподвижна.

…Это был небольшой невзрачный городок, где каждый прохожий знал другого в лицо (и, может быть, где-нибудь даже подцепил имя). Семейные тайны тотчас становились главным предметом активных слухов; а они, как водится, ежеминутно приобретают все новые формы. Паша ненавидел людные места и беспорядочные разговоры; он выискивал тихие аллеи, в которых разве что целовались влюбленные да иногда бродили по воде, точно по тверди, задумчивые утки. Он тогда садился на скамейку, блаженно откидываясь на спинку, и задирал голову кверху. И думал, что безмятежно летящие облака точно прогуливаются по синеокому небу, а оно само полно красок и интересных фигур. А еще размышлял о том, как многое теряют люди, которые глядят только под ноги, и о том, что, верно, главная проблема всех земных странников именно в этом – они почти никогда не поднимают голову и не обращают взгляд к небу.