Метаморфозы жира. История ожирения от Средневековья до XX века - Жорж Вигарелло

В начале Нового времени в литературных текстах и на иллюстрациях к ним толстяки представлены в смешном виде. Например, в эротических сочинениях присутствует стремление изобразить нескончаемый круговорот плоти, чтобы передать всю полноту тактильных и чувственных ощущений. Брантом упоминает женщин — «толстых, жирных, мясистых, рыхлых», невероятная полнота которых невероятно соблазняла[220], а пухлая плоть делала интимные ощущения более реальными, создавала образ силы. Толстые персонажи фигурировали в не всегда пристойных произведениях писателей XVI века: например, «возчик», герой седьмой из «Ста новых новелл», который во время беспокойного путешествия спит в кровати со своими хозяевами, «возбудился, как молодой жеребец», прижимаясь к «толстому заду»[221] женщины. Или, того паче, простолюдины в безрукавках с картин Брейгеля, пляшущие или собирающие урожай в поле, — с мощными костяками и обильной плотью[222]. Или крестьянка Дюрера, чьи весьма округлые формы в трактате о пропорциях начала XVI века[223] противопоставлялись утонченным канонам изысканных изображений.

Тем не менее эталоны коренным образом изменились. Толстяк теперь — лишь ностальгически веселый контрастный фон для изображения модных утонченных фигур. Тот же Брантом описывает «изящество тонких талий»[224] в качестве примера совершенной красоты. «Стройность» также становится главным достоинством, с точки зрения старого доктора, влюбленного в пятнадцатилетнюю служанку в новелле Чинцио Джиральди[225]. Оппозиция «толстый — стройный» явно присутствует в рассказах XVI века — например, в новелле Джанфранко Страпаролы, написанной в 1553 году. Простоватый юноша Касторио восхищается краснорожим Сандро, крестьянином из Кариньяно, который «так растолстел, что стал похож на кусок сала»[226]. Потеряв голову от зависти, Касторио спрашивает крестьянина: что ты сделал, «чтобы стать таким толстым»? В ответ прозвучало чудовищное предложение, но молодой дурачок с ходу принял его: удаление яичек опытным хирургом. Крайне болезненная операция прошла успешно. Касторио разжирел, «как того хотел»[227]. Смысл этого действа — высмеивание «бедняги»[228], который пострадал дважды: во-первых, испытав ужасающую боль, во-вторых, добившись смешного результата. Безмозглый юнец заслуживает сочувствия.

Более глубокий взгляд на ситуацию позволяет заметить появление новой социальной модели, в большей мере, чем прежде, сближающей излишнюю полноту и грубость. Избыточность теперь «обесценивается», становится вульгарной. Уже в XVI веке появятся намеки на идею умеренности и даже недостаточности, которая в эпоху классицизма достигнет апогея: согласно Аретино, прожорливость и склонность к «излишнему питию» свойственны «жнецам» или «погонщикам мулов»[229]; по мнению Пьера де л’Этуаля, тяжелая походка и грубые жесты характерны для крестьян и простолюдинов, например для некоторых королевских швейцарцев (наемных солдат), еще не «вышколенных», которые в 1602 году развлекают своими манерами придворных:

Глядя, как проходят странные люди

С красными лицами и толстыми задницами,

Я думал о вакхантах и вакханках,

Собравших недавно урожай винограда[230].

Таким образом, нарастающее презрение и недоверие по отношению к толстякам — четкая примета наступления новой эпохи, даже если границы и пороги допустимой полноты еще смутны.

Неприятие худобы

Как бы там ни было, невозможно понять предмет стигматизации «тучности» без анализа негативного взгляда на «худобу». Утверждается необходимость «равновесия». Например, вот что в 1572 году писал Жан Льебо: «Красивым человеком можно назвать скорее полного, нежели тощего»[231]. Худоба опасна тем, что скрывает объем и варьирование форм, тогда как «нормальное» количество жира делает эти вещи привлекательными. Отсюда весьма тревожное описание худобы: «крайняя степень изнурения» тела, что можно распознать по «плоти, которая, если ее потянуть кончиками пальцев, легко отделяется от кости»[232]. Отсюда же — социальное неодобрение худобы: Йоссе ван Клихтове, «королевский исповедник», в 1517 году весьма грубо критиковал «излишнюю худобу»[233], Брантом иронизировал по поводу женщин: они «до такой степени бесплотны, что больше не способны ни искушать, ни соблазнять»[234], а Аретино неодобрительно писал о «девке из монастыря», «сварливой и беспощадной», которую худоба сделала «одержимой»[235].

В литературных произведениях и научных трактатах присутствует смутный страх, вызываемый «маской смерти»[236]. Худоба тревожит, напоминает об истощении, голоде и чуме, ассоциируется с иссушенностью, шероховатостью, слабостью, что в старинном воображении противопоставлялось жизненной энергии. Худоба указывает на неизбежность старости и смерти: «Ничто так не иссушает, как возраст, пусть это и происходит медленно»[237]. Так похожая на пергамент кожа старика противопоставляется свежей коже ребенка.

Худоба также признак бессилия: например, она препятствует деторождению, как было в случае королевы Луизы Лотарингской в 1560-х годах. Итальянские послы сочли, что Луиза была «очень слабого сложения, даже тощая»[238]. Иногда худоба — признак безумия. Йоханнес из Хагена, немецкий физиономист, называл придворных Карла V бледными людьми «с длинными и вытянутыми, как у аиста, шеями» и считал их совершенно «бессмысленными дурачками»[239].

Наконец, в худобе воплощается неоднозначность меланхоликов, мрачное настроение и сухое телосложение которых могут вызывать слабость и мучительные рефлексии. Великий век меланхолии, в котором появляются гравюры Дюрера[240], век войн эпохи Ренессанса, развязанных во имя Господа, век «бед времени»[241], невыносимых несчастий, на фоне которых меркли средневековые страдания, — это время, когда рождается понятие гениальности и величия художника — мечтателя, погруженного в свои фантазии: просвещенные люди, «обуреваемые черной желчью, отделяют мысль от тела и соединяют телесное с бестелесным»[242]. Но при этом черная желчь иссушает тело, приводя к слабости и худобе. Она подвергает жизнь опасности. Отсюда бурный расцвет литературы на тему меланхолии в XVI веке. Упорно высказываются мысли об опасности излишней худобы, говорится, что ее эффект необходимо ограничивать: писателям настоятельно рекомендовалось «следить» за обстановкой, в которой они живут. Например, врач Генриха IV Андре дю Лоран, в конце XVI века во избежание «душевных волнений и черных паров, постоянно проходящих по нервам, венам и артериям, из мозга в глаза»[243] советовал окружать себя вещами ярких и веселых цветов — красными, желтыми, зелеными, а автор «Трактата о меланхолии» Тимоти Брайт «для регуляции телесной сухости и влажности» рекомендовал потреблять больше жидкой пищи[244].

Еще ярче описывает худобу моралист Лабрюйер, автор единственного сочинения под названием «Характеры». Он полагает, что иссушенное состояние сказывается на «моральных» качествах: не исключено, что эти «запавшие глаза», «всегда воспаленное лицо»[245],[246], возможная «глупость» идут бок о бок с трусостью и неуверенностью в себе. Этому образу противопоставляется Гитон, у которого «свежее лицо, толстые щеки, пристальный и самоуверенный взгляд, широкие плечи, большой живот»[247], обладатель «твердой и решительной походки», чья уверенность в себе основана на силе и плотности.