Метаморфозы жира. История ожирения от Средневековья до XX века - Жорж Вигарелло

«толстый каноник» из «Гептамерона», из-за которого сорвался побег[167], или «большой и толстый голландец», из-за пьянства и полноты не способный ни к какой деятельности, из «Ста новых новелл»[168]. Еще отчетливее об этом свидетельствует заявление Вобана, который отказывается принимать на службу «обжор» и «толстяков», поскольку считает их «людьми, неспособными к службе, которым нельзя доверить важное дело»[169] (XVII век). Полюса внимания сместились, в первую очередь теперь подчеркивается неуклюжесть и бездарность толстяков.

Ничто пока не говорит о том, как именно росло это неприятие полноты и как оно распространялось. Зато стигматизация толстяков и приписываемые им недостатки, несмотря на отсутствие четких критериев полноты, в конечном счете произведут переворот во взглядах на проблему.

Активность и пассивность Нового времени

С наступлением XVI века меняется отношение к «тяжелому», «огромному». Расслабленность не в моде. «Бесполезность» беспокоит. Лень начинает восприниматься как «чума человеческого рассудка»[170]. В то время города наводняют нищие, бегущие из сельской местности, — этих новых бедняков гонит сюда неравенство между городом и деревней. Папа Сикст V в 1587 году упоминает бродяг, «на всех городских улицах и площадях ищущих пропитания»[171]. Он клеймит лень, «праздношатание» — и слабость. Разросшиеся в эпоху Возрождения города становятся убежищем для тех, кого неурожаи обрекают на голод.

Способствовала ли анафема, которой были преданы лень и непродуктивность, разоблачению толстяков? На первый взгляд, нет никакой связи между бессилием толстых и слабостью голодных. И тем не менее можно с уверенностью сказать, что пропаганда активной деятельности, занятости принесла свои плоды. Как с восхищением отмечает Клод Сейссель, приводя в качестве признака наступления новых времен рост торговли и ремесел, между эпохой Людовика XI и началом XVI века их количество возросло «в пятьдесят раз»[172]. Следует отметить крепнущую связь между ленью и полнотой, медлительностью и лишним весом, вплоть до того, что иногда ничегонеделание нищего начинает ассоциироваться с его физическим весом. Амбруаз Паре, например, примерно в 1570 году описывает женщин, выпрашивающих милостыню и обманывающих прохожих жалобами на свои болезни. Все они толстые и рыхлые, все искусно оправдывают свое безделие: эта «толстозадая, жирная баба, выпрашивая подаяние, говорила, что она из Нормандии и что у нее в животе змея»[173], а та сидевшая на паперти «ленивая толстуха… врала, будто у нее язва на груди»[174], хотя на самом деле она ничем не болела. Наконец, спустя несколько десятилетий гравюра «Лентяй» клеймит позором оборванца, в ответ на угрозы жандарма заявляющего, что не желает ни уставать, ни «рвать себе сердце»[175].

Конечно, кажется парадоксальным, что во время социального расслоения и презрения знати к ручному труду в первую очередь стигматизируется тема праздности, безделья, вялости, а не тема «работы»[176]. Ирония Жака Огюста де Ту основана на осуждении обжорства: он высмеивает придворных, вынужденных ездить в карете, потому что «излишняя дородность не позволяет им ездить верхом»[177]. От представителя знати исходит критика «сладострастных изнеженных душ, которые не знают, чем заняться»[178]. В начале XVII века Фаре в книге «Как понравиться при дворе» пишет о необходимости производить впечатление деятельного человека.

Придворная модель очень важна. В Новое время окружение суверена стало многочисленнее и разнообразнее, придворные отношения укрепились. Теперь необходимы «хорошие манеры»[179]. При дворах XVI и XVII веков этикет становится строже, поведение изысканнее, тела изящнее; большее значение придается внешности, образ воина отступает на второй план. Придворный перестал быть рыцарем. Манеры теперь важнее прежней тяжеловесности, и это начинает волновать старых баронов, например Тома Артю, высмеивающего окружение Генриха III: тела исхудали, плечи сузились, пояса «затянуты», вместо былого изобилия «хорошей еды» — «хорошая мина»[180]. То же самое подтверждают и смотры: целью их отныне служит не только военная подготовка, но умение держать себя, выправка, изысканная внешность. Все это обладало символической ценностью, и сегодня данный феномен многократно описан в научных работах, касающихся придворной жизни[181].

Нельзя сказать, что исчезли обеды-«спектакли», «изобильные» праздники знати и их грандиозные изображения, «рукописные и живописные, создававшиеся для сотрапезников»[182]. Например, во время завтрака в Версале 18 июля 1668 года перед изумленными взорами придворных предстали блюда в виде огромных архитектурных сооружений. Фелибьен рассказывает об этом празднике, описывая столы, накрытые с соблюдением всех требований:

[Он] представлял собой гору, в многочисленных пещерах которой лежали разные виды холодного мяса; другой изображал дворец из марципана и сладкого теста. На третьем стояли пирамиды из конфитюра; на четвертом — нескончаемые сосуды с самыми разнообразными ликерами; последний был сделан из карамели[183].

Модель стройности и худобы в Новое время становится эталонной. «Легкость» — лейтмотив в книге «Придворный» Бальдассаре Кастильоне, написанной в 1528 году: «легкий и ловкий»[184], «сильный, тонкий и легкий»[185], «сила и легкость как искусство»[186] — этих качеств, упоминаемых в трактатах, можно добиться терпеливым обучением. Тот же вывод делает Никола Фаре в книге «Как понравиться при дворе»: «Лучше быть худым, чем толстым, иметь руки и ноги хорошей формы, сильные, гибкие, ловкие»[187]. Определения легкости не существует, она предполагает отсутствие тяжести; крупные тела не одобряются. В качестве примера того, как не должно быть, Бальдассаре Кастильоне упоминает «Толстяка Медичи»[188], члена правящего во Флоренции семейства, хотя точных размеров тела принца не указывает. Или вот «огромный сапог» герцога Саксонского, в котором он охотился и воевал, доставленный в качестве «трофея» Карлу V после победы над протестантами в 1547 году. Этот сапог вызвал насмешки придворных, которые сочли герцога слишком «толстым и жирным»[189]. Без сомнения, подобное определение весьма расплывчато, но из него явствует, что «толстяки» отвергаются.

От оскорбления к общению

Новшества углубляются, и теперь презрение к полноте затрагивает речь: возникают новые выражения, меняется значение слов. Негативное отношение к «толстым» проявляется как никогда ранее, несмотря на то что пока еще не передаются оттенки и нет точных кодов. Начиная с XVI века все, кто «широк в талии», становятся объектами бесконечного преследования: все они «безголовые», «невежды», «противные»[190]. Не то чтобы они были «действительно» толстые — об этом говорится лишь намеками, метафорами: они медлительные и неотесанные, что подтверждается разнообразием внезапно появившихся физических критериев. «Оскорбление» касается внешности, тогда как в Средние века такого не было[191]: значение слова «толстяк» расширяется и может относиться к непонятливым, мало знающим, неумным, тупым. «Толстыми» оказываются «мужланы» из «Ста новых новелл», «дураки» и «простофили»: например, супруга рыцаря Эно, выбранная именно за то, что «толстовата»