Черный Феникс Чернобыля - Владимир Анатольевич Ткаченко-Гильдебрандт

сохранивший свою дореволюционную идентичность, а значит, русскость и не побоявшийся бросить вызов коммунистическому Левиафану, генезис которого он четко рассмотрел в обманчивом тумане раннего Возрождения. Если же говорить о философском направлении, в котором написаны «Мысли перед рассветом», то это, несомненно, экзистенциализм в духе его основоположника Сёрена Кьеркегора. Последнее, наряду со стилистикой рассуждения, сближает его больше со Львом Шестовым (1866–1938), иногда даже кажется, что «Мысли перед рассветом» это продолжение философии Шестова в естественнонаучной области; с другой стороны, очевидно, что Тростников в 1970-е гг. еще не был знаком с творчеством Шестова, и подобная синергия у него бессознательно возникала вопреки окружавшим его обстоятельствам официального советского атеизма и благодаря вовлеченности в эгрегор экзистенциальной философии, единственной отдушины для русской интеллигенции той поры, остро чувствовавшей беспочвенность большевизма.

Борис Григорьев. Портрет философа Льва Шестова

Вот почему к Виктору Тростникову в полной мере применима метафора, высказанная немецким католиком Лео Зимни в отношении Льва Шестова, что тот представляется «горящей русской землей» (Баранова-Шестова, Наталья. Жизнь Льва Шестова. Т. 2. С. 80. La Presse Libre. Париж, 1993 год). Пожалуй, точнее и не выразиться.

14 сентября 2023 года

Седая песнь и седой металл графа Ивана Потоцкого

История, рассказанная Северином Потоцким (1862–1829) моей пра-пра-прапрабабке Анне Габриэле фон Шмерфельд и повествующая в четырех новеллах о неизвестных подробностях жизни выдающегося польского прусского путешественника, писателя, географа, этнографа и археолога

Я был в Абаше, я весь мир прошел до края, нелепая.

Тебе подобной нет нигде, ты отблеск рая, нежная,

Ведь на тебе и холст простой – ткань парчевая, нежная.

Недаром все творят хвалу, тебя встречая, нежная.

Ты – дивный жемчуг. Счастлив тот, кому судьба

                                          купить тебя.

Не пожалеет, кто найдет, но горе – обронить тебя. <…>

1758. Саят-Нова (пер. с армянского М. Лозинского)

Посвящение

Однажды, во время моего краткосрочного пребывания на востоке Ставрополья в городе Буденновске, изначальное название которого Святой Крест или по-армянски Сурб Хач, мне довелось увидеть хорошо сохранившийся армянский ковер начала XIX столетия. Главным элементом его тщательно вытканного замысловатого рисунка, по краям напоминавшего причудливый лабиринт, являлись: процветший армянский крест, изображаемый в основном в камне и называемый хачкар, и три гранатовых яблока, – одно снизу, а два других по бокам креста. Такой ковер среди первых армянских насельников Святого Креста или Сурб Хача (еще ранее Карабаглы), пришедших сюда из многострадального Карабаха на излете 90-х гг. XVIII века, и было принято называть Миздаром.

Саят-Нова, легендарный армянский ашуг, поэт и композитор

Сейчас очень трудно судить о происхождении и истинном значении вышеуказанного названия, но из всех догадок и предположений есть два вероятных объяснения, отчего оным словом стали именоваться старинные армянские ковры с подобным рисунком: во-первых, от армянских ткачей Джульфы, насильственно переселенных в начале XVII столетия сефевидским правителем Ирана Шахом Аббасом из-за угрозы занятия этого армянского города турками и прошедших по пути в Исфахан через Тебриз и иранскую провинцию Мазендеран; во-вторых, от персидского джай-намаза (по-татарски намазлык), переосмысленного армянскими мастерами мусульманского молитвенного коврика благодаря переносу на него силуэта главного армянского христианского символа – хачкара, что в условиях инородческого и иноверческого окружения для армян в предместье Исфахана и в отсутствие григорианских храмов и священнослужителей играло важную роль. Тогда Миздар, возможно, является искажением от Намаздара, т. е. молитвенного порога, врат поклонения и даже разумения.

Как бы то ни было, о культовом предназначении Миздара свидетельствовали и его строгие цвета – от иссиня-черного до бордового и пурпурно-красного, лишь порой и весьма редко дающих послабление и переходящих в розовато-малиновые тона, что подчеркивало, с одной стороны, торжественную сосредоточенность крестово-гранатового узорочья, с другой стороны, трагический драматизм армянской, да и в общем, христианской истории Востока. В отличие от разных видов намазлыка, армянские ткачи увеличили размеры Миздара; и поскольку христианам молельные коврики не требуются, зато у армян в Персии всегда ощущалась нехватка икон, постольку этот ковер на чужбине стал символом и выражением религиозной и духовной принадлежности, вывешиваемый в светлицах армянских жилищ всегда строго на восток.

Карабахский гранатовый ковер «Булут» XIX столетия. Азербайджанский музей ковра

Помню, что, оказавшись зачарованным, я довольно долго всматривался в лабиринтную вязь ковра, вытканного умелыми руками армянина или армянки, у кого довольно рано портилось зрение от частого соприкосновения со свежевыкрашенной и оттого едкой для глаз пряжей, бесформенная масса которой, пройдя через станок и руки мастера, создавала потрясающую, хоть и весьма сумрачную гармонию Миздара. Внезапно меня охватила меланхолия, а в уме запечатлелись строки, неясно как пришедшие и вызванные, наверное, чересчур усердным созерцанием старинного Миздара и последующим видом вечернего озера Буйвола, на берегу которого расположен Буденновск:

Мастер из пряжи ковер сотворил – неизбывного века страницу…

Да, день сгорел, и канули надежды,

Вдруг растворившись в сонной полумгле;

А я молчал, и вторили молчанью

Лишь отраженья огоньков в воде;

Я мыслью настигал былые годы,

И прежнею цепочкой вешних дней

Мне показалось огоньков сиянье

На темной глади как в душе моей;

Я вязь ковра чуть трепетной рукою

Поднес к глазам, ослеп – нечаянный венец:

В слепых очах блеснул тот свет надежды

И хлынул слезами на вязь с тяжелых век.

Мастер из пряжи ковер сотворил – так растворенное время

Осуществилось в плетении рисунка судьбы…

Новелла первая

Случайная встреча, определившая характер «рукописи, найденной в сарагосе»

К вечеру 18 ноября 1797 года экипаж графа Ивана Потоцкого, запряженный четырьмя лошадьми, в сопровождении добротно вооруженных шести терских казаков и четырех местных осетин и кабардинцев, въехал в Моздок, оказавшись на просторной городской площади, по бокам которой были разбросаны хорошо обустроенные кабардинские жилища, имевшие высоту около шести футов, но при виде беспечно пасшихся посреди нее верблюдов представлявшиеся графу еще более низкими. Ему, придремавшему в пути, даже примерещилось, как одно крупное двугорбое животное перешагивает через самую близкую к центру кабардинскую хату. Но вот уже карета въезжает на укрепленное подворье моздокской комендатуры. Из-за отсутствия по служебной необходимости коменданта города генерал-майора Дмитрия Таганова, Ивана Потоцкого встретил его заместитель – плац-майор граф Федор де Бельфор. Вскоре, однако, уже успевший