Черный Феникс Чернобыля - Владимир Анатольевич Ткаченко-Гильдебрандт

общались: польский паныч и маленькая еврейская аристократка. Дина принадлежала к фамилии евреев-сефардов из Турции, некогда изгнанной из Испании и оказавшейся в Смирне и Салониках. Часть ее семьи переселилась в 40-х гг. в Речь Посполитую, продолжая поддерживать тесные связи с родственниками, проживавшими в Амстердаме, Гамбурге и Праге. Матери обоих подростков сквозь пальцы смотрели на дружбу Яна и Дины, а Лии Перейра-Кордоверо даже льстило, что ее дочь общается с представителем знаменитого польского магнатского рода, пусть и понимала, что из их отношений ничего не выйдет: Дина была старше Яна на полтора года, да и на вставшее между ними непреодолимое религиозное средостение никто не осмелится покуситься. Ну а брат Яна Северин стал приятелем с братом Дины Йонотаном. Впоследствии именно Йонатан будет сообщать в письмах Яну Потоцкому о жизни своей сестры, передавая ей знаки внимания от графа. Вообще Пиков казался Янеку маленьким Вавилоном, где сосредоточенная и зачастую печальная еврейская песня могла смешиваться с разухабистым напевом бессарабских цыган, приехавших сюда зарабатывать себе копейку на христианских свадьбах и торжествах, да и сами Потоцкие прибегали к услугам еврейских цимбалистов, прекрасно исполнявших мазурки и полонезы. Тут же римские католики соседствовали с униатами, греко-православными и иудеями, а корчму и кальянную содержал вместе с евреем Янкелем Коморником бывший пленный крымский татарин Дилявер Бекир, наотрез отказавшийся креститься и больше выражавший симпатию к иудеям, нежели к христианам.

Однако к тому году, когда Ян Потоцкий встретился с Диной Перейра-Кордоверо в ковровой приемной Хаима Ткача Мураховского в Могилеве-на-Днестре, относится и начало сложного недуга графа – черной мигрени или меланхолии, с годами становившейся все невыносимей. Не помогал даже врожденный и искрометный дар к юмору и импровизированным юморескам Яна Потоцкого: все одолевающая депрессия брала свое. В терапевтических целях граф потреблял на Кавказе мясо кавказского филина, которого пару раз с охоты приносил Колодзейский, но вряд ли оно чем-либо ему помогло. Граф разве что ухмылялся, явно не доверяя чудодейственности подобной дичи.

Возвращаясь к причине его недуга, дело обстояло следующим образом. Перед Рождественским постом по новому стилю Юзеф Потоцкий решил взять своих обоих сыновей, Яна и Северина, на заячью охоту.

Охоту начинали по темному – в 4 часа утра 9 ноября, согнав русаков с их логовищ, которые они устраивают по опушкам лесов и поблизости озими, на чем жируют по осени и в зиму. Помещичьи крестьяне Потоцких уже жаловались, что в подольской лесостепи развелось много русаков, подъедающих их озимые посевы. Осень в тот год вышла довольно сухая, и уже поля оказались припорошены тонким и еще ненадежным слоем снега, что играло на руку охотникам, а потому егеря под предводительством графа Юзефа Потоцкого, уже накануне разобрав донесения от крестьян по возможным заячьим лежкам, решили поднять зайцев при помощи гончих, обложив опушку пиковского леса, находившегося в полутора верстах на юго-запад от местечка, со стороны которой больше всего и пострадали зеленя. Охотники не ошиблись, и приблизительно в пять часов тридцать минут утра началось в буквальном смысле уничтожение заячьего населения у опушки пиковского леса. Своры борзых поднимали заячьи лежки и рвали молодых еще не окрепших русаков помета этого года; вырвавшиеся из-под собачьей опеки, взрослые зайцы бежали вдоль опушки, в основном сворачивая в зеленя, где становились жертвами егерских выстрелов. Раненых зверей хватали и душили гончие. Одна из таких сцен произошла на глазах у Яна Потоцкого: молодая борзая догнала взрослого и уже подраненного зайца и в прыжке пыталась ухватить его за загривок или чуть ниже впиться в шею, но уже истекающий кровью косой изловчился и сильным ударом задних лап внезапно вспорол брюхо незадачливой борзой, оказавшейся к тому же любимой питомицей его отца Юзефа Потоцкого по кличке Газель. Борзая, растерявшись и скуля от боли, с вываленными кишками побежала в сторону опушки, а русак еще проковылял с десяток саженей по озими и упал замертво. Спасти собаку не удалось, вскоре она упала, не добежав до одиноко стоящего при опушке дуба. Сидевший верхом на коне Ян увидел и ощутил принесшийся с расстояния не больше пяти саженей пар от крови обоих животных, – и две полосы гранатовой крови, расходящиеся в разных направлениях, безумно и безудержно впечатлили его сознание. В это мгновение седая тень зашла в душу Яна Потоцкого, и с тех пор уже больше никогда его не покидала: дело в том, что за всем происходящим наблюдал из-за деревьев со стороны леса и вблизи опушки седой пиковский волк, рассказы и слухи о котором наводили ужас на местных егерей и охотников. Ян в оцепенении слез с коня и, не успев проронить ни слезы, свалился в бессознательном состоянии ему под ноги. Он один лежал на раннем снегу подольской лесостепи, по которой почти зигзагом были прочерчены иногда петляющие, но выровненные по концам две полосы крови погибших животных. Еще минута – и к нему бежит спешенный отец, отстегнувший и отшвырнувший ягдташ с двумя убитыми зайцами, которого догоняет младший брат Северин. И вот отец с двумя егерями грузит его попрек лошади и ведет ее сам под уздцы в сопровождении их и Северина в свой пиковский фольварк. Разумеется, ничего этого Ян уже не помнил.

Он проспал больше суток. Посетивший его немецкий лекарь Рихард Штеллер, срочно доставленный из Бердичева, отметил только эмоциональный нервный срыв, характерный для подросткового возраста Яна Потоцкого и, не засвидетельствовав никаких других отклонений, посоветовал в остальном обращаться к священнику. Вскоре пожаловал моложавый ксёндз Болеслав Вильчинский, окормлявший римских католиков местечка Пикова: Ян сразу удивился его фамилии, происходящей от волка, да и потом, когда рассказывал ему о произошедшем, всмотрелся в его серо-голубые стальные глаза, почему-то обнаружив в них седого волка и через мгновение сам стал глядеть очами волка на избиение и убиение зайцев во время охоты на них с гончими собаками. Ксёндз тронул за левое плечо Яна и тот пришел в себя. Отец Болеслав Вильчинский пригласил его с братом на мессу в ближайшее воскресенье и откланялся, сам не заметив ничего необычного. Узнав о случившемся с Яном злоключении, на следующий день пришла Дина, сопровождая пожилого еврейского цимбалиста Мордку Гиршовича, которого Юзеф Потоцкий пригласил, чтобы договориться о небольшом концерте на римско-католический праздник Введения во Храм Пресвятой Богородицы по григорианскому календарю. Так что, учитывая уже возрастную нерасторопность Мордки и основательность его музыкальных услуг, Яну и Дине удалось пообщаться больше часа друг с другом. Однако от пытливого и проницательного ума Дины не скрылись изменения, произошедшие с юным графом. Она что-то поняла, а потому, уходя, тихо исполнила