Это цивилизация, мама! - Дрисс Шрайби

сквозь туман. То отскакивала вбок, как крайний нападающий в регби. Она шла вприпрыжку, неуверенно, как полуторагодовалый ребенок, который учится ходить на глазах восхищенных родственников.

— Ну, еще! Молодец! Браво!

Обескураженная, она сняла туфли, присела на корточки и расплакалась. Наджиб взял ее руки в свои, подул на них, потер ладонью о ладонь.

— Не плачь, мама! Это пустяки, — вскричал он, хватая туфли. — Я в пять минут все улажу. А ты не стой, как кипарис на кладбище, — заорал он на меня, — не жди манны небесной или наития свыше! Беги завари чаю своей родительнице!

Когда он вернулся, туфли были уже без каблуков. Их спилил один из его многочисленных дружков по уличным похождениям и обменам, обычно снабжавший его пивом, у него нашлась и пилка, пригодная для столь тонкой работы.

Нужно ли пояснять, что мама уже не теряла равновесия, обутая в туфли западной цивилизации, но с поправкой, внесенной марокканским кустарем. Стоит ли прибавить, что она даже ходить стала, слегка покачиваясь? О, совсем легонько, воздушно, как парусник, выходящий в открытое море. И роста она стала почти прежнего. Если бы не платье, перед нами была бы наша привычная мама. Обычная.

— А теперь, — сказал Наджиб своим гулким басом, — где ключ?

— Какой ключ? — спросила она.

— Самый обыкновенный, который всовывают в замочную скважину входной двери. Он делает щелк-щелк: поворот направо — заперто; поворот налево — открыто.

— Да, — сказал я. — Мы приготовили тебе небольшой сюрприз. Ты пойдешь с нами.

— Но… Но это невозможно.

— Нет, возможно, — ласково сказал Наджиб. — Как ты думаешь, зачем мы купили тебе такое красивое платье, а? И красивые туфли, а? Ну-ка, братец, бери ее за одну руку, а я возьму за другую. Готов? Раз-два-три — пошли!

Мы потащили ее в переднюю.

— Дети… Послушайте, дети…

— Нет, мадам. Я ничего не слышу. И брат мой тоже. Ведь правда же, у тебя тоже заложило уши?

— Действительно, я оглох, — согласился я. — Как странно: я всегда подозревал, что родился с ушами, залепленными воском, но до сих пор не обращал на это внимания.

— В точности как я, — подхватил Наджиб. — Только у меня уши еще и зацементированы, ха-ха-ха!

Мы открыли дверь и выскочили на улицу, увлекая маму, как если бы она была мятежником, зажатым между двумя блюстителями порядка.

— Но что скажет ваш отец?.. Нет-нет, я не могу… Ради бога… Прошу вас, дети… Я ненавижу сцены… Они мне чужды. Вернемся скорее домой… Вы отлично знаете, что я ни разу в жизни не выходила из этого дома, — говорила она то возмущенно, то жалобно, то почти шепотом.

— Ну и что же, — со смехом возразил Наджиб, — а теперь все переменится. Повернись спиной к этому старому дому и обветшалому прошлому! Шагай вперед! Гляди вокруг, открой глаза, которые бог тебе дал от рождения. Этот мир принадлежит и тебе тоже. Он прекрасен, не правда ли? Скажи ей, умничек!

— Гм!

— Разве ты не удивлен? Разве ты видел раньше этот квартал?

— Какой квартал? Ах, этот?.. Нет, никогда не видел. Он как-то незаметно вырос. Ты слышал, как ночью работали строители?

— Я? Да откуда ты взял? Я же спал… Эй! А это что? Ты ее знаешь? — Он показал на бакалейную лавку, где мы постоянно покупали продукты.

— Нет. Ей-богу, нет. У них, наверно, есть машины и краны, которые строят бесшумно. Да здравствует прогресс!

— Как светит солнце! Ты когда-нибудь видел солнце и открытое небо?

— Я? Нет. Я узник, переходящий из одной тюрьмы в другую: из дома в лицей и обратно, а все остальное время я ищу солнце в старых книжках.

Мы держим ее под руки, и по тому, как она двигается, понимаем, что она вся превратилась в зрение и слух. Впечатления переполняют ее. Цвета слишком ярки и уже на углу улицы повергают ее в своего рода астигматизм, но она продолжает машинально идти вперед, высоко подняв голову, выпрямив спину, медленно передвигая ноги, трепеща не перед лицом человеческих существ с их разросшимся городом, а перед стаей диких львов, населяющих ее воображение. Но она бесстрашна: она не уклоняется от битвы. Шум базара взрывается, как раскат грома, над ее головой, движение толпы обрушивается на нее, как ливень. Она идет вперед, не говоря ни слова. Дуновение свободы, луч солнца, играющий на медном диске, познание того, что раньше было и могло бы остаться ее «я», приходит постепенно, робко, без лишней спешки и нажима.

За крытым рынком есть парк. Парк моего отрочества, где я скрывался, прогуливая уроки. Мое убежище. Единственное место, где я мог читать воспитавших меня поэтов. Верлен в этом саду не написал бы ни строчки. Как знать! Ведь я-то именно там некогда пробовал писать. Но тогда я еще не начал жить.

Мама обнимала, гладила, целовала все деревья парка — смоковницы, пальмы, кедры, сосны, эвкалипты. Она обнимала их, целовала по очереди, разговаривала с ними, и они ей отвечали, смеялись и плакали вместе с ней, тому порукой птичий хор в древесных кронах, слившийся в единую гармонию с запахами земли, тимиана, молочая и воспевавший, между небом и землей, пламеневший закат. Столько зелени! Столько зелени сразу! И такая свобода!

Мы с Наджибом сели на скамейку, достали карты и начали играть в покер, не спеша, не жульничая, почти не глядя в карты — не отрывая глаз от этой женщины; она разулась и, передвигаясь по лужайке с легкостью тени, направилась к жемчужно журчавшему среди мимоз и огуречника ручейку.

Там она и уселась на траве, опустив ноги в воду. Она сорвала целую пригоршню травы и сжевала стебелек за стебельком вместе с корнями и перегноем. Взгляд ее был устремлен далеко-далеко, не за горы и деревья, а за тот, другой горизонт, за которым скрылось ее детство. Вырванная оттуда в пору, когда еще играют в куклы, она была удушена законом и долгом. На ней женился умный, зрелый мужчина, который умел превращать пустыри в твердую валюту, умел заставить свое закосневшее окружение взыграть нефтяными фонтанами. Этот мужчина, представлявший собой цвет эпохи, являвшийся столпом порядочности и нравственности, в отношении своей жены следовал лишь древним обычаям. Запер ее в своем доме сразу же после свадьбы и так и держал до этого вот дня, когда мы силой вывели ее на волю. Она никогда не переступала порога мужнина дома. Подобная мысль даже не приходила ей в голову.

Птицы умолкли, деревья затрепетали в объятиях бриза, поднимающегося вечером с моря, он рассеивает грусть и злобу, умиротворяет живые существа и природу. Мы спрятали карты,