Это цивилизация, мама! - Дрисс Шрайби

погреться и помечтать, как перед камином; мама сжигала в ней наши старые тетради, старые счета отца и все бумажки, что попадались ей под руку. Став перед жаровней на колени, сложив руки, она не отрывала глаз от огня, бросавшего отсветы на ее лицо, словно искала за языками пламени мир, изнемогающий от жажды, алчущий свободы и правды, мир, путь к которому она нащупывала в потемках. Кто мог утолить ее жажду? Кто помог бы ей подняться? Кто показал бы ей путь, который она так лихорадочно искала?

Жизнь для нее была сплошной головоломкой. Как совместить внутреннюю жизнь с выполнением той общественной роли, какой от нее ждали, — роли жены, матери? Все, что можно было попробовать на ощупь, увидеть, прочувствовать, полюбить, — она легко принимала, приспосабливала к себе, по своей мерке. Остальное она отвергала, все то, что могло нарушить не ее представление о мире, а ее ощущение мира. Ведь у вещей тоже есть свой язык.

Она двигалась в замедленном ритме, неторопливо, как сама земля. Как зародыш. От любого ускорения темпа жизни или истории она тотчас отстранялась. Это не касалось ее. Она в этом не участвовала. Все события, приходившие извне (неожиданные происшествия, соприкосновение с продуктами цивилизации, причуды детей, события, вторгавшиеся в ее мирок), она старалась прежде всего обезвредить. Это относилось и к явлениям, и к живым существам.

Происходило так: требовалось решить, действительно ли этот факт или предмет необходим в ее жизни? Или он лишний, временный, преходящий? Может ли она включить его в свою головоломку, не сместив все свои установившиеся представления. Я уже говорил о намерении заставить говорить вещи. Вещи — изобретение человека. Иногда восстающие против него.

Например, печка — одна из тех старинных чугунных печек с конфорками, которые полагается снимать и чистить. Почему моему отцу вздумалось купить ее? Как символ той цивилизации, которая обрядила его в европейский костюм с жилетом? Модернист в вещах, консерватор в идеях. Грешно судить, я знаю. Но я уже судил. Слишком велика была разница между ним и мамой.

«Вот еще кое-что для твоей головоломки. Поищи-ка место. Сунь куда-нибудь. Неважно, если вся головоломка развалится. И будь счастлива», — как бы говорил отец.

А что сделала мама с этой печуркой, весившей двести двадцать семь килограммов? Прежде всего вымыла ее, не жалея воды. Вытерла и смазала бычьим жиром. Если бы я ей не помешал, она бы побелила ее. Серый цвет всегда претил ей — серые люди, серенькие чувства. Много дней она только поглядывала на печку, не говоря ни слова. Глядела с опаской, как на вторгшегося хулигана. Потом наложила в нее углей. И затопила. То было под рождество.

Тогда-то я впервые услышал об этом христианском празднике. Мне было двенадцать лет. Как живешь, Франсуа? Я тебя никогда не забываю. В тот день Франсуа, мой школьный товарищ, спросил у меня:

— А что тебе принесет Дед Мороз?

— Я должен заметить, что у меня нет деда по имени Мороз (французский, как легко определить, я изучал по учебнику «Литтре», моей настольной книге).

— Вот это загнул так загнул!

— Что значит загнул?

— Загнул, выдал, отколол!

— Ах так! Понимаю. (Я ничего не понял. Этих выражений в моем учебнике не было.)

— Хватит валять дурака, что он тебе принесет?

— Кто?

— Да Дед Мороз, черт подери!

— А кто такой Дед Мороз?

Он мне объяснил. Родившись в мире Корана, я был все же наслышан о страданиях Иисуса. «Благословен день, когда он родился, благословен день, когда он умер, и благословен день, когда он воскреснет из мертвых!» — так учил Коран. То, что объяснил мне Франсуа, оказалось не менее важно. Детский праздник. Рождественская елка. Красавица елка, королева лесов. Ботинки, выставляемые на ночь в камин, масса игрушек. Индейка с каштанами.

Мой отец никогда не жадничал. Если я хорошо учился, он всегда давал мне карманные деньги. В теперешнем моем положении я мог бы позавидовать тем деньгам. У отца была весьма своеобразная шкала ценностей.

Я ходил в теннисных туфлях. Но вряд ли они были достойны внимания Деда Мороза, и потому я купил кожаные ботинки. Потом обегал весь город в поисках елки.

— Чего? — спрашивали торговцы. — Чего тебе надо?

— Мне надо елку.

— А что это такое, елка?

К вечеру мне удалось раздобыть лишь ветку финиковой пальмы и веточку мимозы. Когда мама увидела меня, в глазах ее засверкали бриллианты.

— Это мне? Мне? О, как я тебя люблю! Я не видела цветов с самого моего рождения.

Она прибила пальмовую ветку над кухонной дверью, всунула мимозу в волосы. Когда я поднимался к себе в спальню, в горле у меня перекатывался комок, мешавший мне дышать.

В ту ночь я бодрствовал в окружении слов. Да, да. Я листал словарь Эркмана — Шатриана, тяжелый, как каменная плита, но описывающий Эльзас, снег и аистов в самых ярких выражениях. Проглядывал детективный роман Агаты Кристи о приключениях некой обаятельной старой девы, англичанки, которая в разгар совершаемых с бесконечным тактом и достоинством преступлений поила чаем некоего мсье Кристмаса. Вдохновясь географическими атласами, я даже ударился в сочинительство и написал стихи, которых никто не пожелал напечатать, — о снежных Альпах, Гималаях, о Деде Морозе и санках, запряженных оленями.

Когда захлопнулись все двери и дом затих, отойдя ко сну, я сосчитал до ста, до тысячи и спустился вниз, держа в руке новые ботинки и бормоча про себя: «Дедушка Мороз, когда ты придешь…»

Но мама была еще на кухне, она уставилась на меня из темноты и, не дав мне раскрыть рта, замахала на меня тряпкой.

— Что ты здесь делаешь? Иди немедленно в постель.

Я пошел и лег. Лежал с открытыми глазами. Боролся со сном, придумывал и задавал себе дурацкие вопросы: сколько лет Деду Морозу? Женат ли он? Почему он заботится о чужих детях? Что, у него своих нет? Говорит ли он по-мароккански? Может ли он спуститься с подарками по железной трубе печки, если нет камина? Как его зовут? Франсис? Антуан? Дрисс? Кстати, а как звали Версингеторикса[7] моего галльского предка?

Рядом с нами жил булочник. У него был петух, которого никто никогда не видел, но которого все знали по трубному голосу. Ровно в три утра и зимой и летом он будил своего хозяина и не успокаивался до тех пор, пока не взбудораживал всех петухов в городе, они же в свою очередь поднимали кур, включая наседок с цыплятами, уток, баранов, собак, лошадей, а те — людей. После этого он забывался до следующего утра