Г. М. Пулэм, эсквайр - Джон Марквэнд

— Но почему, если сука — это дама-пес?

Отец закурил сигару.

— Потому что я велю. Значит, теперь мы все выяснили?

— Да, но мне все же непонятно почему.

— Не важно почему. Будешь старше, Гарри, тогда поймешь, что часто приходится поступать, не спрашивая «почему». Об этом говорится даже в знаменитой поэме лорда Альфреда Теннисона, величайшего поэта всех времен и народов. В поэме речь идет об атаке «Легкой бригады». Видишь ли, англичане воевали тогда с русскими. Не спрашивай, почему они воевали, я все равно не помню. Ну-с, кто-то приказал шестистам английским кавалеристам знаменитой «Легкой бригады» броситься в атаку на тысячи русских солдат и сотни русских пушек. Кавалеристы «Легкой бригады» знали, что их недостаточно, чтобы осилить русскую армию, знали, что большинство из них погибнет, и все же, получив приказ «марш!», бросились в атаку.

— Но почему?

— Вот именно это я и пытаюсь тебе объяснить. Бесполезно спрашивать почему.

Им рассуждать не годится,Их удел — умереть иль пробиться…Смело и славно бригадаМчалась в объятия смерти,Мчалась в ворота ада…

Джек вскочил с коврика и завилял хвостом.

— На место, Джек! — крикнул отец. — Марш. А ведь вообще-то говоря, как странно, если хорошенько подумать. «Легкой бригаде» командуют «марш!», и она бросается в атаку, а когда я командую «марш!» собаке — она ложится. Ты не спрашивай меня почему. Так уж заведено.

— И все англичане были убиты?

— На место, Джек! — опять крикнул отец. — Да не ломай ты себе голову! Я упомянул об этом просто для того, чтобы показать, что людям иногда приходится выполнять приказ, не рассуждая. Так о чем я говорил? Ах да! Вот то же самое и со словами. Например, «дьявольщина» или «проклятие» — плохие слова, но я иногда употребляю их, хотя и не следовало бы. Ты еще должен научиться распознавать всякие такие слова по интонации, с какой они произносятся.

— А что это за слова?

— Ну, не будем сейчас разговаривать о них. Вероятно, мы и так уже заболтались. Наступит время, когда и ты станешь взрослым, и я хочу, чтобы ты был джентльменом. — Отец поднялся и потянулся. — Итак, мы закончили. Иногда приходится задумываться, как поступить в том или ином случае, но если ты джентльмен, то сумеешь поступить правильно.

Послышался стук в дверь. Это была Кэтрин — горничная с нижнего этажа.

— Меня послала миссис Пулэм, сэр, — сказала она. — Миссис Пулэм у себя, лежит с головной болью. Она хотела бы видеть мастера Гарри.

В комнате матери с задернутыми шторами было прохладно, темно и пахло одеколоном. Мать, прикрытая голубым одеялом, полулежала в шезлонге.

— Заходи, дорогой, — проговорила она. — У меня немножко болит голова.

Я сел рядом на маленький стульчик, и она взяла меня за руку.

— Ты у меня становишься таким большим, сильным мальчуганом. Мой Гарри только что виделся с отцом, и наши мужчины разговаривали наедине!

— Я не знал, что это плохие слова.

— Разумеется, ты не знал, милый, но отец ведь все объяснил тебе, правда? Тебе часто придется видеть в жизни плохое, но сам-то ты вовсе не должен поступать плохо, дорогой…

— Хорошо, мама, не буду.

— …потому что я хочу, чтобы ты стал у меня маленьким сильным рыцарем, таким же, как на картине в твоей комнате… Это напоминает мне поэму величайшего поэта всех времен и народов — лорда Альфреда Теннисона.

— О «Легкой бригаде»?

— Совсем нет. Эта поэма всегда казалась мне ужасной. Нет, я говорю о рыцаре сэре Галахаде, нашедшем Грааль[7]. Это была чаша, которой мог коснуться только непорочный человек. Сэр Ланселот не мог ее коснуться.

— Почему?

— Потому что он был влюблен в королеву Джиневру.

— Но почему же, мама, он не мог коснуться чаши?

— Потому что королева Джиневра была женой короля Артура, дорогой, а мужчины, тем более рыцари, не должны влюбляться в чужих жен.

— А рыцарь — это джентльмен, мама?

— Да, милый, рыцарь всегда джентльмен, но сэр Галахад был не просто рыцарь, а человек, который мог коснуться святой чаши. Ты знаешь, что он говорит в поэме: «Я обладаю силой десятерых, потому что у меня чистое сердце». И ты должен быть моим маленьким рыцарем.

— Мама!

— Да, дорогой?

— А отец мог бы прикоснуться к этой чаше?

— Мой милый! Твой отец добр, нежен и храбр, но на свете жил только один рыцарь, который мог дотронуться до Грааля… Я хочу немножко вздремнуть. До свидания, мой маленький рыцарь!

Прошло много времени, прежде чем я отказался от мысли, что мой отец самый способный человек в мире, а мать самая красивая женщина; еще позже я узнал, что мы вовсе не такие уж известные люди. Я впервые начал понимать это, когда мы как-то снова очутились с матерью вдвоем в ее комнате, где она лежала с очередным приступом головной боли. Мне давно уже хотелось выяснить свои взаимоотношения с окружающим миром.

— Мама, ты любишь меня сильнее, чем Мери?

— Что ты, дорогой! Вы оба мои дорогие детки, и обоих вас я люблю одинаково. И сколько бы детей у меня ни было, я всех буду любить одинаково.

— Мама, а вы с папой удивились, когда я родился?

— Нет, дорогой. Мы знали, что ты родишься.

— Как же вы знали?

— Ну… по некоторым признакам.

— А вы обрадовались, когда я родился? Что вы с папой прежде всего сделали, когда я родился?

— Прежде всего? Дай-ка собраться с мыслями. Мне кажется, мы первым делом послали Хью на почту и отправили телеграмму с просьбой зачислить тебя в школу святого Суизина.

— Для чего?

— Чтобы заранее обеспечить тебе место. Некоторым мальчикам трудно попасть в эту школу.

— Отец тоже там учился?

— Нет, дорогой. Видишь ли, твой отец родом из Мэтуена, а я родом из Хайнгэма.

— Но почему же дедушка не послал его туда?

Мать вздохнула и капнула несколько капель одеколона на носовой платок.

— Я думаю, что твой дед в то время просто не отдавал себе отчета, насколько это важно. Видишь ли, Мэтуен далеко от Бостона, а твой отец приехал в Бостон уже взрослым, чтобы поступить в Гарвардский университет. Мы с отцом хотим, чтобы ты был счастливее его, хотя в Гарварде твоего отца многие любили, потому что он был очень сильным.

— А почему дедушка жил в Мэтуене?

— Почему? Он там работал. Он кое-что делал в Мэтуене.

— А что он делал?

Мать снова накапала одеколона на платок.

— Дедушка Пулэм делал в Мэтуене крючки и петли для дамских платьев, но нет ничего зазорного для тебя в том, что он изготовлял такие полезные вещи. Он разбогател, и в память о нем твоя бабушка пожертвовала унитарной церкви большой витраж из цветного стекла.

Я стал у шезлонга, и мать крепко обняла меня и некоторое время прижимала к своей груди. Ее щека, касавшаяся моей, была белой и нежной. Даже много лет спустя, когда мать уже состарилась, кожа у нее оставалась по-прежнему белой и красивой.

— Гарри, дорогой, мы хотим, чтобы ты всегда был счастливым — сначала счастливым маленьким мальчиком, а потом счастливым взрослым человеком. Ты должен всегда говорить маме, если чувствуешь себя несчастным, и делиться с мамой всеми своими мыслями, потому что мама хочет знать, чем ты живешь. Ты счастлив сейчас, ведь правда?

Мне хочется думать, что мое поколение более благоразумно, что мы не воспитываем из своих детей снобов и не так щепетильны в вопросах родословной. Вот я, например, всегда люблю выслушивать свежие мысли. Биль Кинг, в частности, выходец из Нью-Джерси, до поступления в Гарвардский университет учился в какой-то никому не известной школе, не имел никаких связей, но я все же утверждаю, что он был самым блестящим студентом нашего курса. Иногда мне даже кажется, что я не стал бы возражать, если бы моего сына Джорджа не избрали членом Гарвардского клуба.

Мне припоминается разговор с Джеком Парселлом — он состоялся в далекие дни нашего детства и никак не мог бы состояться сейчас. Наши родители обычно с большой охотой отпускали нас поиграть с Джеком и Джой Парселл. Мы с Джеком мастерили пауков из кусков пробки, приделывая к ним ноги из шпилек миссис Парселл. Необходимые для этого познания мы почерпнули в «Настольной книге американского мальчика». С ее же помощью мы научились и многим другим хорошим вещам, вроде того, как ловить, кормить и выращивать полевых мышей.

Мы мастерили пауков, когда зашел разговор о наших родителях.

— А твой отец ничего особенного собой не представляет, — заявил Джек.

— Да? Тысяча чертей!..

— Он просто проходимец, — развивал свою мысль Джек.

— Кто тебе сказал?

— Мама. Вчера вечером. Она сказала, что твои отец с матерью — богатые выскочки и авантюристы.

— Тысяча чертей и одна ведьма!.. — презрительно повторил я, хотя Джек Парселл мне всегда нравился. Он и сейчас один из моих лучших друзей, и года два назад вместе с женой приглашал меня и Кэй на обед к себе в «Магнолию».