"Желаний своевольный рой". Эротическая литература на французском языке. XV-XXI вв. - Жан Молине

Весь этот спектакль, все эти расточительства придавали немалое очарование мужчине, который и без того им обладал; влюбленные взгляды, пламенные вздохи так хорошо сочетались с чудесами природы и искусства, что Мелита, уже растроганная, была вынуждена прислушаться к прорицанию оракула, которого они заставили заговорить в глубине ее сердца; она внимала этому могущественному голосу и услышала приговор, обрекавший ее на поражение. Ее охватила растерянность. Растерянность поначалу имеет большую власть, чем любовь: ей захотелось бежать…

— Ну что ж, — сказала она, — все это очаровательно, но надо идти, меня ждут…

Тремикур видел, что сражаться с ней бессмысленно, но не сомневался в том, что ее можно будет обмануть. Уступая ей, он уже двадцать раз преуспел. Он попытался мягко настоять на том, чтобы она осталась. Мелита совершенно этого не хотела, она шла теперь быстрым шагом, но голос ее звучал растроганно, речи казались бессвязными, а преобладание односложных слов доказывало, что, пытаясь бежать, она все еще была занята предметами, от которых хотела бежать.

— Я надеюсь по крайней мере, — сказал он ей, — что вы удостоите бросить взгляд на залу, что находится слева от салона…

— Уверена, что она не более прекрасна, чем то, что я уже видела, — сказала она. — Мне надо спешить.

— Это совсем иной стиль, — продолжал он, — и поскольку вы больше сюда не вернетесь, мне будет приятно…

— Нет, — сказала она, — увольте меня. Вы мне расскажете, как она выглядит, и этого будет достаточно.

— Я бы согласился с вами, — продолжил он, — но мы уже пришли. Это не займет много времени: не можете же вы так спешить?.. К тому же вы мне пообещали, что посмотрите все, и, если я не ошибаюсь, вы не сможете себе простить, что выиграли пари незаконным путем.

— Значит, так тому и быть! — сказала она. — Пойдемте, сударь, вы и в самом деле можете гордиться тем, что проиграли лишь наполовину…

Они уже находились в салоне; Тремикур отворил одну из дверей, и Мелита незаметно для себя оказалась в игорном кабинете. Окна кабинета выходили в парк. Они были распахнуты; Мелита подошла к окну и, бегло осмотрев комнату, вновь увидела, возможно, не без удовольствия, место, откуда она только что бежала.

— Признайтесь, — сказал он ей не без коварства, — что этот вид очень приятен: вот место, где мы только что были…

Эти слова заставили ее задуматься.

— Я не понимаю, — продолжал он, — как вы могли не задержаться там подольше… Все женщины, которые оказывались в этом месте, не могли уже его покинуть…

— Наверное, чтобы там остаться, у них были иные причины… — отвечала Мелита.

— Вы уже мне это доказали, — ответил он ей. — Окажите же, по крайней мере, этой комнате большую честь, чем вы оказали боскету, соблаговолите ее осмотреть.

Она оторвалась от окна, повернула голову, и тут изумление пробудило в ней внимание. Стены этого кабинета были покрыты красной камедью, одним из самых красивых китайских лаков; мебель была выдержана в том же стиле и обита индийской тканью с вышивкой; жирандоли выполнены из горного хрусталя, особенно хорошо смотревшегося на фоне самых изысканных изделий из саксонского и японского фарфора, искусно расставленных на консолях с красной позолотой.

Мелита начала осматривать фарфоровые фигурки. Маркиз умолял ее принять их в дар; она отказалась, но с той тактичностью, что мужчина получил удовольствие от одного желания подарить. Он понял, что не нужно настаивать, и тем самым показал ей, что знает: не надо надеяться на согласие, когда хочешь его добиться.

Комната имела две или три двери. Одна вела в маленький симпатичный кабинет, примыкающий к будуару, другая — в столовую, через буфет, примыкавший к вестибюлю. Кабинет, в котором обычно подавали кофе, казалось, был не меньшим предметом забот и усилий, чем остальные комнаты в доме: стенные панно водянисто-зеленого цвета, были украшены живописными медальонами в золотой обводке, на которых были изображены сюжеты на восточные темы; там можно было также увидеть большое количество корзин, наполненных цветами, привезенными из Италии, и мебель, обитую муаром, вышитым тамбурным швом.

Мелита, постепенно забываясь, сидела и задавала вопросы; она возвращалась к увиденному, спрашивала о стоимости предметов, узнавала имена художников и исполнителей. Тремикур отвечал на все ее вопросы и, казалось, был вовсе на нее за то не в обиде; она делала ему комплименты, расхваливала его вкус, интерьеры, и он благодарил ее как мужчина, отдавать должное которому не представляет никакой опасности. Хитрость была столь хорошо замаскирована, что Мелита, принимая все ближе к сердцу увиденное и начав ценить то, что ее поражало, лишь с точки зрения гения и вкуса, действительно забыла, что она находится в маленьком домике, причем с мужчиной, который на спор обещал соблазнить ее теми самыми вещами, которые она теперь созерцала без всякой предосторожности и которые хвалила с такой откровенностью. Тремикур воспользовался моментом ее экстаза, чтобы вывести из кабинета.

— Все это действительно очень красиво, — сказал он ей, — я с этим согласен; но есть еще кое-что, что мне хотелось бы вам показать и что, возможно, удивит вас еще более.

— Мне трудно в это поверить, — ответила она, — но после всех красот, которые я видела, ничто не кажется мне невозможным, и надо увидеть все. (Подобная иллюзия безопасности вполне естественна и сможет удивить лишь тех, кто во всем сомневается, по незнанию или по бесчувственности.)

Мелита встала и последовала за Тремикуром. Он ввел ее в столовую. Она была удивлена, увидев стол накрытым для ужина, и остановилась у дверей.

— Что это такое? — воскликнула она. — Я же вам сказала, что мне пора ехать…

— Вы не приказывали мне помнить об этом, — отвечал он, — к тому же сейчас очень поздно; вы, должно быть, устали, и, поскольку вам так или иначе необходимо поужинать, вы сделаете мне честь, оказав мне предпочтение, теперь, убедившись, что вы не подвергнитесь ни малейшему риску.

— Но где же слуги? — продолжала она. — Для чего эта таинственность?

— Никто из них никогда не входит сюда, — отвечал он. — И я подумал, что сегодня будет тем более благоразумно избавиться от них, ведь они болтливы и могут запятнать вашу репутацию, а я слишком уважаю вас…

— Странное уважение! — продолжала она. — Я не знала, что мне следует более опасаться их взглядов, чем их мыслей.

Тремикур почувствовал, что обмануть ее не так-то просто.

— Вы рассуждаете лучше, чем я, — сказал он ей, — и вы даете мне понять, что лучшее враг хорошего. К сожалению, я их отослал, и помочь этому уже невозможно.

За парадоксом последовал обман, и это было очевидно; но, когда разум помрачен, наиболее странные вещи поражают менее всего. Мелита уже ни на чем не настаивала; она рассеянно заняла место за столом, разглядывая башню, расположенную в одной из частей залы; через нее, по знаку Тремикура, подавали на стол.

Ела она мало и пила только воду, была смущена, задумчива, печальна. Ее растроганность теперь выражалась не в очаровании, не в восклицаниях; она была занята своим состоянием более, чем теми предметами, что его вызвали. Тремикур, воодушевленный ее молчанием, говорил вещи самые остроумные (рядом с женщинами мы обладаем умом в той же мере, в какой заставляем их его терять); она улыбалась и не отвечала. Он возлагал свои надежды на десерт. Когда наступило его время, стол стремительно опустился в кухонные помещения, располагавшиеся в подвале, и она увидела, как с верхнего этажа спустился другой стол, который мгновенно заполнил пространство, временно образовавшееся в перекрытии, защищенном на всякий случай балюстрадой из позолоченного железа. Это чудо невольно заставило ее обратить внимание на декор места, где оно было явлено ее восхищенным взорам; она увидела стены работы знаменитого Клериччи[28], отделанные под мрамор бесконечно разных оттенков. Между пилонами располагались барельефы из того же материала, выполненные великим Фальконе[29], который представил на них празднества Комуса и Вакха. Вассе[30] вырезал трофеи, служащие для декора пилястры. На этих трофеях изображены были сцены охоты, рыболовства, радости трапезы и радости любви и так далее. (К каждому из них, общим числом двенадцать, прикреплены были торшеры, несущие жирандоли-шестисвечники, которые делали эту комнату ослепительной, когда она была освещена.)

Мелита, хотя и была поражена, бросила лишь несколько взглядов вокруг и быстро опустила глаза в тарелку. Она и двух раз не взглянула на Тремикура, не произнесла и десятка фраз, но Тремикур не переставал глядеть на нее и читал в ее сердце яснее, чем в глазах. Ее прелестные думы рождали в нем чувства, которые выдавал взволнованный тон его голоса. Мелита слушала его тем внимательнее, чем меньше на него глядела. Впечатление, которое производил на ее органы чувств этот взволнованный голос, побуждало ее перевести взгляд на того, чей голос выражал столько любви. Впервые открывалась ей любовь, имеющая свой характер; не то чтобы она никогда не бывала предметом любовных преследований (это случалось с ней сотни раз), но забота, услужливость не есть любовь, когда проявляющий их не нравится, к тому же эта заботливость и услужливость выдают намерения, а рассудительная женщина привыкла заранее их остерегаться. Ее очаровывала бездеятельность Тремикура в то время, когда он выказывал ей столько нежности. Ничто не возвещало, что ей должно защищаться; ее вовсе не атаковали — ее обожали молча. Она думала обо всем этом и, наконец, бросила взгляд на Тремикура. Этот взгляд был столь простодушен, что послужил знаком. Он воспользовался им, чтобы попросить ее спеть. У нее был очаровательный голос, но петь она отказалась. Он понял, что обольщение было пока еще кратким, и сожаление об этом выразилось в одном лишь вздохе. Он спел сам, ему хотелось ей доказать, что строгость ее была законом, добровольно повиноваться которому он мог в силу великой любви. Он перефразировал известные слова Кино из «Армиды»[31]: