Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Фольклорист П. Г. Богатырев в 1930-х годах подчеркивал: «В функциях костюма отражаются, точно в макрокосме, эстетические, моральные и национальные взгляды его носителей…». [1216] Ученый выделил различные функции народного костюма: практическую, эстетическую, магическую, возрастную, социально-половую, праздничную, обрядовую, сословную, знаковую, региональную [1217] и др.

Этнограф Г. С. Маслова в 1980-х годах отмечала: «Одежда, кроме своего основного назначения – предохранять человека от воздействия внешней среды, имеет, как известно, множество других разнообразных функций. Она носит ярко выраженный знаковый характер, являясь отметкой половозрастной, социальной, этнической, профессиональной и другой принадлежности человека». [1218]

Практическое, утилитарное назначение одежды – предохранение человека от влияния внешней среды, соответствие костюма условиям труда – применялось повседневно и было свойственно будничной одежде.

Современные исследователи рассуждают о семиотике одежды: «изучение языка одежды сегодня – весьма актуальное занятие». [1219]

Кто носит одежду в фольклоре и литературе?

Казалось бы, ответ очевиден: человек. Тем не менее даже на примере творчества одного поэта видно, что это не совсем так. Имеется множество лиц (существ, персонажей) помимо человека, которые носят одежду. Они постоянно одеты или обряжаются временно, периодически, в зависимости от обстоятельств. Причем наряжаются они в человеческую одежду. Возникает вопрос: а существует ли какая-нибудь одежда, отличная от людской, совершенно иная? Пока что данных, позволяющих ответить утвердительно, нет. Получается, что вся одежда, когда-либо надеваемая на «нелюдей» (не в плохом смысле слова – имеются в виду духи природных стихий и хозяйственных построек), восходит изначально к человеческому костюму. Одежда «нелюдей» может отличаться от человеческой изменением каких-то деталей, другим способом ношения, однако значительной принципиальной разницы нет. Это еще раз свидетельствует, что человекоподобные существа сопоставлены с человеком, в том числе и как носящие одежду.

Одежда как символический атрибут и обязательная принадлежность человека

Для Есенина как вечного странника одежда являлась порой единственной его собственностью – всем скарбом, символизирующим дом. А. Б. Мариенгоф вспоминал, как поэт буквально носился со своей одеждой из одного дома в другой, чувствуя себя везде временным гостем: «Иногда он прибегал на Богословский с маленьким свертком. <…> Звучали каменные слова: “Окончательно… так и сказал ей: “Изадора, адьо!” // В маленьком свертке Есенин приносил две-три рубашки, пару кальсон и носки . // На Богословский возвращалось его имущество». [1220] Однако после мольбы А. Дункан Есенин опять отправлялся в особняк к супруге: экономка «Эмилия снова собирала сверток с движимым имуществом». [1221]

Одежда может восприниматься как отвлеченный символ, знаменующий собой какое-то важное историческое событие. Товарищ Есенина по имажинизму В. Г. Шершеневич описал бравурное настроение «шапкозакидательства» эпохи Первой мировой войны, выразителем которого был общий друг художник Г. Б. Якулов (наст. фам. Якульян): «Когда началась война, Жорж, уже проделавший японскую кампанию, надел белые перчатки и обещал в этих перчатках войти в Берлин. Он взял крохотный чемоданчик и две смены белья : “Я куплю себе новое белье через две недели в Берлине!” // Легкая увеселительная прогулка “ за бельем ” затянулась. Мы “ закидывали шапками ”, немцы шапок не снимали и закидывали нас снарядами». [1222] Так посредством «одежного кода» В. Г. Шершеневич изобразил психологическую сущность восприятия текущего исторического момента.

Роль одежды в обозначении эпохи и сути художественного произведения

Конкретный вид одежды или ее деталей может определять сущность исторической эпохи. Этот тезис хорошо иллюстрируется выводом А. Б. Мариенгофа – друга Есенина (он же упомянут автором как один из представителей описываемого стиля одежды): «И мы трое… заложив руки в карманы , – встали позади жирного лохматого карлика. Встали этакими добрыми молодцами пиджачного века ». [1223] В свою очередь, всякая одежда диктует новую манеру поведения. В данном случае костюм позволял закладывать руки в карманы , усовершенствовав с помощью своего покроя старинную бойцовскую позу – упирать «руки в боки» , что отражено в народной поговорке.

С представлением эпохи при помощи одежды коррелирует способ называния художественного сочинения также посредством «одежной номинации». Так, тот же А. Б. Мариенгоф написал в 1922 г. « Поэму без шляпы » со строками:

С поэм снимая траурные шляпы, —

Провожаем. [1224]

Безусловно, Есенину были хорошо известны «одежные заглавия» произведений его друзей-имажинистов: «Руки галстуком» А. Б. Мариенгофа, «Человек в черной перчатке» В. Г. Шершеневича и др. Подобных «одежных принципов» в художественных произведениях и высказываниях Есенина не наблюдается.

Правда, у Есенина имеется ряд специально не озаглавленных произведений, однако их первые строки, функционирующие как заглавные, содержат одежные номинации: «Белая свитка и алый кушак …», 1915 (IV, 112), «Без шапки , с лыковой котомкой…», 1916 (IV, 146), «Я иду долиной. На затылке кепи …», 1925 (IV, 224), «Голубая кофта . Синие глаза…», 1925 (I, 282). Над одним стихотворением Есенин размышлял, то озаглавливая по первой строке (с обозначением одежды), то давая ему заглавие (без упоминания одежды): «Пойду в скуфье смиренным иноком…», 1914–1922 (I, 40, 300, 316) – оно же «Инок» в другой редакции.

«Одежный код» являлся столь важным для поэта, что помимо « одежного озаглавливания » он ввел в заглавную первую строку лексику, связанную с семантическим полем одежды: «Я одену тебя побирушкой…», 1915 (IV, 99). Также Есенин уподобил головному убору внешний облик цветка, создал его своеобразный портрет с помощью «одежного знака» и вывел его в заглавной строке: «Под венком лесной ромашки…», 1911 (I, 19). Этот принцип подобия «одежного озаглавливания», несомненно, важен для понимания поэтики одежды писателя.

Одежные омонимы и дериваты, образующие не-одежное семантическое поле

В русском языке встречаются «одежные омонимы» и «одежные дериваты», образованные от названий частей одежды благодаря традиционным представлениям о сути одежды, но относящиеся к иному семантическому полю, далекому от обозначения одеяний человека. В повести Есенина «Яр» (1916) имеется «одежный омоним» – рукав реки: «Это был остров затерявшегося рукава реки. <…> Но как-то дед Иен пошел драть лыки орешника и переплыл через рукав рек<и> на этот остров» (V, 93).

Яркий пример «одежного деривата» – получение Есениным от будущей тещи оценки черты своего характера при помощи такого приема словообразования. О. К. Толстая жаловалась дочери С. А. Толстой-Есениной в письме из Москвы от 12 августа 1925 г.: «Ведь ты подумай, благодаря непрактичности и халатности С. А. я целое лето не выхожу из неприятностей». [1225] От покроя халата с широкими длинными рукавами, мешающими ведению домашней работы, произошло понятие «халатность», синонимичное небрежности, неумелости и невнимательности. Сам Есенин в творчестве употреблял лексему «халат» как обозначение конкретной региональной разновидности верхней одежды (в крестьянской среде не существовало «домашнего халата» в противоположность дворянскому), но не «халатность».

Нормативность способов ношения и изображения одежды

Давней русской традиции присуща нормативность в географически-локальном типе одежды, в способах ее ношения и даже хранения (в определенных видах укладки в сундуки). При жизни Есенина эти неписаные правила обращения с народной одеждой сохранялись в сельской местности на Рязанщине (в особо «глухих» ее уголках южной части, удаленных от центральных дорог и не подвергшихся влиянию цивилизации). Хотя родное село Константиново не относилось к подобным «медвежьим углам», тем не менее Есенин имел возможность сталкиваться с жесткими нормативными традициями в отношении крестьянской одежды в других рязанских селениях. Безусловно, Есенину приходилось видеть некоторые разновидности рязанского народного костюма на приезжавших по делам в Рязань коренных уроженцах разных уездов Рязанской губ. Проходя обучение во Второклассной учительской школе в крупном торговом селе Спас-Клепики Рязанского у., юноша, безусловно, обращал внимание на трансформацию исконного клепиковского народного костюма, в котором уже в начале ХХ столетия допускались изменения в тканях и покрое. Позже поэт мог слышать от Н. А. Клюева, около года жившего у сектантов Данковского у., о более строгих обычаях местных крестьян относительно правил изготовления и использования повседневной и праздничной одежды. Во всяком случае, проблемы относительного постоянства и новомодной изменчивости традиционной одежды не остались вне поля зрения наблюдательного поэта.