Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице - Анна Александровна Караваева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы познакомились с очкастой девушкой. Она оказалась ударницей одного из первоклассных московских заводов.
— Лучшая наша наладчица по молодежным бригадам, — с дружеской гордостью пояснил худощавый юноша.
Звали девушку Валей.
— А дальше я не скажу, — хитро улыбнулась она.
— Почему?
— Вы напишете про меня, а наши все меня засмеют, вот-де вывели какой тип.
— Она у нас фантазерка, — добродушно пояснил юноша. — Девчата наши смеются, говорят: «Это оттого, что она в четыре глаза смотрит».
Напрасно, милая Валя, ты боишься, что тебя «засмеют». Возможно, ты (напрасно) считаешь, что все эти твои чувства просто индивидуальная особенность, и потому-то ты не желаешь, чтобы про тебя сказали: «Вот какой тип вывели…» А вот на этом, милая девушка, мы тебя и поймаем… Ты не додумала, что как раз все, высказанное тобой, чрезвычайно типично. Мышление нашего современника естественно и конкретно даже в те моменты, когда оно создает высокие категории теоретических и философских определений. Когда тебе, девушка, говорят, что ты хозяйка своего завода и всей страны, это для тебя звучит так же неоспоримо и ясно, как утверждение, что земля вертится вокруг своей оси. Но это хозяйское чувство не будет подлинно социалистическим, если силой своею не сумеет заражать других. По-моему, дорогой товарищ, ты просто полнокровно выражала свои чувства хозяйки большого дома, а если везде и всюду ты видела себя, то это опять же естественно: устами твоими говорит требовательность к жизни социалистического поколения, в котором числятся восемнадцатилетние и пятидесятилетние люди.
Удивительны ли после этого, девушка Валя, твоя любовь, гордость перед силой и красотой созданий нашего общего труда… И заметь себе, девушка: эти чувства миллионов людей являются одним из далеко не последних видов цемента, скрепляющего собой камни зданий новой человеческой истории. Прошлое, также и прошлое этой улицы, Охотного ряда, стоит вызвать, чтобы после летучих мышей и сумерек, после зловещих сов ночи еще ослепительнее и дороже показался нынешний день…
«Князь преславный» или конец дома западника
На старинных планах XVI и XVII веков Сигизмунда Килиана, Олеария на месте Охотного ряда виден невысокий берег скромной речки Неглинки[125], покрытый пышной зеленью. Улица Петровка, кривая, как коромысло, пересекала нынешнюю площадь Свердлова и выходила сюда к пышным береговым кустам. Берег Неглинки против стен Кремля принимал на свои зеленые скалы каменный мост, который вел в Белый город. Это была родственная Кремлю часть боярской и зажиточной Москвы. Между Тверской и Большой Дмитровкой шли сплошные сады, с березами, липами, ягодными кустами, с раскидистыми яблонями старинных русских сортов — мелкой, с робким румянцем грушовки московской и светленького бабушкиного яблочка. Здесь расположились хорошие, едва ли не лучшие во всей Москве усадебные участки — место веселое, на берегу реки, близко от Кремля. Участок на углу Большой Дмитровки принадлежал князю Долгорукому, обширный участок рядом с ним — князю Василию Васильевичу Голицыну, а третий — стольнику Троекурову. Дом стольника Бориса Троекурова известен с середины XVII века. Во второй половине XVII века дом находился во владении стольникова сына Ивана Борисовича Троекурова, начальника стрелецкого приказа при Петре I. Далее это обширное владение мирно доставалось внукам и правнукам, а после исчезновения благополучного стольничьего рода проходило через разные хозяйские руки, чтобы наконец, к 1925 году, перейти во владение союза химиков.
Задавало тон в здешних местах владение князя Василия Васильевича Голицына, известное с 1638 года.
На планах пятидесятых годов XVII века владение представляется очень обширным. Оно состояло из великолепного сада, двух дворов, роскошных каменных «палат» в глубине сада и трех каменных жилых домов — один к западу от «палат», а два других на линии современного Охотного ряда. В семидесятых и начале восьмидесятых годов XVII века это владение достигло особенного расцвета, богатства, блеска и славы. И это же владение, больше чем всякое другое, дает возможность проследить, как происходит падение некогда цветущих клеток города с высот истории на дно, в небытие и забвение.
Прямо против голицынского двора издавна существовал «съестной», или «птичий торг». На лодках по реке Неглинке спускались к Белому городу рыбаки и охотники со свежей «живностью». И торг на этом месте привился настолько прочно, что на всех планах Москвы XVII века можно заметить обозначенные в виде коробок торговые лабазы и лавки. Все крепче обосновываясь на этих невысоких берегах, «съестной торг» обрастал своими рыночными удобствами и благами.
Здесь торговые люди по сходной цене питались похлебками, рубцами, пирогами. Появились и свои рыночные нищие, слепцы-гусляры, монахи-сборщики, а еще немного — выросла и церковка, а вслед за ней и монастырь (обращенный потом, по приказу Петра I, в подворье). Оборотиста была игуменья этого Моисеевского монастыря… История, правда, не сохранила нам ее имени, но игуменья, как видно, хорошо использовала особенности места, где находился сей «божий дом». Она обратила своих монашек в поварих, продавщиц и зазывальщиц. Монашки делали отменные пироги и оладьи для гостей. Монастырь благоденствовал, и колокола его весело отзванивали утрени и обедни над шумом и галдежом «съестного торга».
Шумен, грязен был «съестной торг». Охотники в лохматых островерхих колпаках, в домотканных зипунишках, крашенных отваром из коры и луковых перьев, мужики с нечесаными бородищами, с нехитрым «уружьем» за спиной, сновали всюду. За крохотные, чуть слышно звякавшие один о другой алтыны отдавали лесовики дичь, кабаньи туши и медвежьи шкуры, частенько доставшиеся почти ценой жизни в единоборстве с косолапым зверем. Бородищи и зипунишки говорили о беспросветной забитости рабов, о голи, нищете и черной жизни, без малого наравне со звериной. Эти лохматые, с медвежьими ухватками толпы беспокоили глаза боярина Голицына Василия Васильевича. Уж и лядащий же человечишка крестьянин на Руси, землероб, по-боярски — «смерд»! Уж и напуган же он: одного хорошего доезжачего хватит, чтобы, только раз по-свойски гикнув, в миг рассеять целую толпу. А все оттого, что на земле хлебороб еле дышит — уж очень выжимает из него соки боярская вотчина… Выгоды от этого государству — никакой. Бедно государство русское, ох бедно… Таким ли оно могло быть при множестве земель его, рек, угодий разных, дарованных природой! По государству и столица,
