Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице - Анна Александровна Караваева

поддоне же две собаки в чепях». Может быть, в самом деле в этом доме, сообразно западному духу, уже научились считать и ценить время? Нет, здесь эти занимательные машины играли марш и отбивали часы только для ушей, но не для сознания. Времени здесь не ценили и не замечали, как не замечали и многого другого. У «западника» оказался на поверку удивительно тугой к жизни слух и незоркий глаз. Он жил, не замечая того, что кора эпохи перед глазами его трещит и лопается, как яичная скорлупа от нетерпеливых ударов клюва цыпленка. А что железный птенец в своем Преображенском готовился выйти на волю, — об этом князь Василий Голицын едва ли помышлял всерьез: царственные юноши на Руси росли безобидно, набираясь ума потихоньку да полегоньку от отцов да дядьев. Плох ли пример Михаила Федоровича Романова, который немало времени, пока у него борода росла, жил умом и опытом отца своего, патриарха Филарета? Не замечал князь Василий Голицын брожений среди стрельцов и чужих приготовлений к возможной встрече нового царя, а с ним и иной эпохи. Она, как чудо-младенец, уже показывала себя ранними из ранних зубами — яузским ботом, «потешными боями».

Из дворцовых «робяток», сверстников Петра, образовались «потешные» полки, названные по имени двух подмосковных сел Преображенским и Семеновским. Прошло несколько лет, и из «потешных» полков выросли всамделишные солдаты и офицеры, военную выучку которых уже нельзя было сравнивать с простецки обученными и плохо дисциплинированными стрелецкими полками. Вместо «потешных» крепостей в Преображенском выстроена была настоящая крепость с оружейным двором, с башнями, рвами, перекидными мостами — крепость, которая могла даже выдерживать продолжительную осаду. Преображенцы и семеновцы были преданы своему юному царю-полководцу, а стрельцы были своенравны, отсталы и всегда могли стать игрушкой в борьбе придворных группировок. Мечтая об единоличной царской власти, Софья больше не хотела зависеть от стрельцов и ждала случая обуздать стрелецкую вольницу. Узнав, что стрельцы под руководством начальника стрелецкого приказа князя Хованского готовят новый дворцовый переворот, Софья предупредила это выступление. Она казнила Хованского и его сына, круто расправилась с разными привилегиями стрельцов и назначила начальником стрелецкого приказа преданного ей Федора Шакловитого.

Как в расправе с Хованским, так и во всех решительных поворотах политики Софьи князь Голицын не участвовал. Может быть, эта властная, честолюбивая женщина оберегала своего «друга сердечного», а может быть, она разгадала его неспособность к решительным действиям и перестала надеяться на его помощь.

За какой-нибудь месяц до падения Голицына к Посольскому приказу подъехала иноземного вида карета. Оттуда легко выскочил франт в шелковых чулках, бархатном плаще, в широкополой шляпе с развевающимися перьями. Стрельцы, прыская от смеха, глядели на длинные, как у женщины, кудри его светло-каштанового парика. Незнакомец важно поднимался по лестнице, и лицо его с розовыми бритыми щеками и маленькой острой, как штык, бородкой сохраняло невозмутимо-гордое и презрительное выражение. Через толмача он попросил провести его к «первому министру» князю Василию Голицыну. Незнакомец был сразу же принят в большом зале, где Василий Васильевич заседал в тот час со своим советом. Он приказал подать незнакомцу кресло и по-латыни спросил о его доверительных письмах. Незнакомец сразу расцвел улыбкой и с придворными поклонами передал требуемые письма на имя дворянина де ля Невилля, посла дружественной Польши. Его приняли с подобающими почестями. Но польским послом Невилль никогда не был: он просто самочинно назвался им, чтобы вернее выиграть дело, для которого приехал. Дворянин де ля Невилль был дипломатическим агентом Людовика XIV. Этот надушенный француз в кудрях и бантах был одним из тех разъездных дипломатов, которые прошли тончайшую иезуитскую школу придворных интриг и политического шпионажа. Он должен был выведать, для каких это переговоров приехали в Москву бранденбургский и шведский посланники, не затевается ли что против Франции. Пока он ждал аудиенции у молодых царей, он успел обегать всех иностранных послов, разузнать все московские и международные сплетни и возненавидеть Московию. Все виденное им у «этих варваров» претило ему, все было высмеяно, даже почести, которыми его окружали. «Присланный мне царями обед состоял из огромного куска копченого мяса, в сорок фунтов весом, многих рыбных блюд, приготовленных на ореховом масле, полсвиной туши, непропеченных пирогов с мясом, чесноком и шафраном и трех огромных бутылей с водкой, вином и медом; по исчислению присланного можно понять, что обед был мне важен как почесть, а не как угощенье»[127]. Он нагло поблагодарил царедворцев за присланные яства, заметив при этом, что оценить русские лакомые блюда он все же не мог по достоинству.

— Французские повара, к несчастью, испортили мой вкус.

Он отомстил русским по-своему: пригласил их к себе отведать французской кухни, а потом в донесениях, желая «позабавить» короля, зло издевался над «русскими невежами».

Им «в жизнь свою не удавалось так хорошо пообедать», они хоть и царедворцы, а вели себя, как воры, и «без дальних церемоний забрали с собой все сухие фрукты». С тем же злорадством доносил Невилль, что «Московия самая низменная страна из всей Европы» и «самая невежественная»: в Москве только четыре человека знают латынь, а войско московское — «это просто толпа грубых и беспорядочных крестьян». И вдруг, среди всего этого злопыхательства и невероятного высокомерия заграничного дипломата, вы читаете в воспоминаниях одну за другой страницы, полные дружбы, глубочайшего уважения и даже преклонения: это страницы, посвященные Василию Васильевичу Голицыну.

В прекрасный июльский день де ля Невилль посетил палаты Василия Васильевича. Весь Охотный ряд сбежался поглядеть на посольскую карету и кудрявого франта, легкого, как бабочка. Василий Васильевич принял гостя ласково, с самой приятной учтивостью, говорил с ним по-латыни и показал прекрасную осведомленность во всех европейских делах. Его, «сберегателя» государства, очень интересовали события в Англии в настоящем и прошлом, в частности эпоха протектората Оливера Кромвеля, личность английского лорда-протектора и еще больше идейное наследство, оставленное им: идеи о «гражданстве», о «веротерпимости», об избирательном праве. Какое совпадение! Ведь он, Василий Голицын, сам давно уже размышлял о том же!.. И Василий Васильевич, на сей раз с еще большим блеском, чем обычно, — ведь в лице де ля Невилля его слушала Европа, — рассказал о всех своих обязательных планах. А сам, не переставая потчевать, ласково шутил, что пить вина и крепкие напитки, как вообще в Москве ведется, он редкого гостя не неволит. Угощенье, сервировка стола были отменные — это тебе не царский обед!.. В этих палатах все так напоминало Европу, что даже избалованный глаз француза нашел здесь для себя немало любопытного. Например, на потолках была нарисована планетная