Нашествие хазар (в 2х книгах) - Владимир Афиногенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Здесь, в священном кургане, покоится тело жены и там, в болоте, в грязи лежит некогда моя возлюбленная и, чтобы она не вставала из смрада и не пугала добрых людей, пробил её сердце осиновый кол… Справедливо ли это?… — задал впервые себе этот вопрос Дир. — Ведь ты узнал, каким зельем опаивал её бывший древлянский жрец… И виновата ли она в том, что взяла в руки лук?! Хорошо, постараюсь забыть и её, и ту, которая находится под ногами… Простите!» — и Дир заплакал и почувствовал лёгкость внутри, будто прорвался назревший веред[219].
Спустился с кургана, сел на коня и неспешно двинулся к Старокиевской горе. А вечером по его повелению закололи двух овец, белую и чёрную, и принесли в жертву Стрибогу, насмерть разящему и жалящему душу богу… И воздал ему молитву Дир в благодарность за то, что вытащил он жало из сердца…
Дир остался в теремном дворце брата, дожидаясь праздника мирского барашка и караманной рыбы, который приходился на двадцать второй день груденя, когда реки Лыбедь, Клов и Почайна покрываются ещё не толстым ледком, а Днепр всё ещё свободно катит мощные воды к Понту.
Крепкие мужики из разных сословий любят тогда на замёрзших реках «резака» делать: разбегаются и ныряют в воду с крутого берега, — у кого башка железная, тот пробьёт ледок, проплывёт под ним несколько саженей, опять головой лунку сделает и выныривает через неё… А некоторые послабее аль попьянее так и остаются подо льдом. Их в этот праздник не спасают: вызвался «резака» делать — отвечай сам за себя… Никто не неволил. Не выбрался наружу, туда тебе и дорога! Но не часто случалось сие, ибо праздник считался пресветлым, потому как неделю назад все злые силы убегали с земли, боясь морозов; по поверью зима приезжает на пегой кобыле и разгоняет нечистых. И некому подзуживать слабых на поступки сильных, а если сильные решились на них, то всё выходило как надо. За редким, конечно, исключением…
Праздник мирского барашка — это день единения, братства, когда поселяне в складчину покупают барана, убивают, сдирают с него шкуру, жарят над костром на вертеле и поедают всем миром. А рыбу ловят подлёдно — караманную, донную, обитающую подо льдом, в темноте, ибо «кара» в переводе с тюркского означает «чёрный», «тёмный», а «мана» — «низина», «дно»… А так как киевляне соседствовали с печенегами, то словечко «караманная» и залетело с Дикого поля.
С утра съезжались посадские, ремесленные люди на Почайну, а теремные, болярские да купцы именитые на Лыбедь. Костры полыхали на берегу, бараны на вертелах над огнём крутились, рыба караманная в котлах варилась; медвяное пиво рекой лилось, — смех, веселье… Степенно прохаживался араб Изид — мастер-отливочник, колыхал животом, терпел раздававшиеся вослед шутки.
— Эй, агарянин, резани-ка лёд!
— Да не головой — пузом…
Изид лишь кривил свои пухлые масляные губы, не огрызался, знал, только ответь — и уделаешься с головы до ног словесным поносом…
А киевляне жеребцами ржут.
Но зато катался, как шар, круглый иудей Фарра. Всем собравшимся вятшим он успел пожелать доброго здоровья, хорошего праздника; за менялой, ни на шаг не отставая, следовали верные телохранители.
Находилась на берегу Лыбеди и жена Фарры Лия, крутобёдрая и полногрудая, моложе мужа на тринадцать лет. Несмотря на то, что народила пять детей, она смотрелась восточной красавицей. Её сопровождали дворовые русичи — мужики и бабы, подобострастно заглядывая ей в лицо, ловя каждое слово и стараясь исполнить любое желание. Ещё бы! В отличие от живущих у богатеев-одноплеменников дворовых, которых пороли чуть ли не каждый день и морили голодом, этих не трогали и кормили от пуза… А своих сенных девок-киевлянок Лия называла ласковыми именами: ласточками, синичками, белыми красавушками… Так дворовые готовы были за Фарру, жену его и детей в огонь и в воду! Но ласковость, привечание работных и лебезение перед людьми непростого звания — видимость одна, за которой скрывались опасные для киевлян намерения. Иудей проник под видом владельца меняльной лавки как тайный соглядатай первого хазарского советника Массорета бен-Неофалима. Подкатился да и оказался рядом с Диром. Фарра довольно поцокал языком, оглядывая его ладную фигуру, обнажённую до пояса: князь готовился головой лёд пробить, приглаживая остриженные «под горшок» волосы. Фарра восхищённо протянул:
— Ай да молодец!
Аскольд, стоящий тут же, неодобрительно взглянул на иудея, подумал: «Всё-таки зря брат в таких игрищах участвует, говорил ему об этом давеча, но разве его, дурня, вразумишь?!»
И Еруслан рядом стоял, тоже по пояс раздетый, — шрам на его лице ещё пуще побагровел на морозном ветру; ждал дружинник, когда Дир разбежится…
Княгиня киевская, в собольей шубке, разрумянившаяся, исподлобья взглядывала на брата мужа… Любовалась им, пригожим…
Дир набрал полную грудь воздуха, с шумом его выдохнул, разбежавшись, сильно оттолкнулся от берега, взмыл ласточкой, опустившись, разбил головой ледовое стекло Лыбеди и вошёл в воду, как острый лемех плуга в мягкое чрево земли… Собравшиеся на праздник замерли, княгиня прикусила пунцовую губку; взглянув на жену и заметив её необычайное волнение, Аскольд удивился… Но не придал этому никакого значения, сам был поглощён ожиданием, когда Дир наружу выберется… Время шло, а пока сие не случалось. Кто-то крикнул Еруслану:
— За ним! За ним!
Дружинник невозмутимо произнёс:
— Погодь! Счас появится…
Скоро лёд у противоположного берега разломился, и из воды, поигрывая буграми мышц, вытолкнулось мокрое гладкое тело князя. И с радостным криком последовал его примеру Еруслан. На той стороне Лыбеди их закутали рынды в медвежьи полсти, дали по доброй чарке, Аскольд облегчённо вздохнул: «Слава богу, обошлось…»
Толпа неистово ликовала, когда «резанувших» лёд привезли на этот берег, а иудей Фарра подарил золотой перстень князю, а его дружиннику — охотничий нож в серебряной оправе.
Княгиня киевская подозвала к себе Предславу и шепнула ей что-то.
Аскольд вспомнил о боге, а о каком? — не ответил бы… Наверное, о Перуне или Стрибоге, а может, Христе?… Чуть ли не каждый день беседует князь о вере византийцев с Кевкаменом: грека он переселил на Старокиевскую гору, поближе, и узнал от него, как Господь создал землю, человека Адама и его жену Еву, о змее-искусителе, об их изгнании из Эдема, о грехах человеков, потом народившихся, о всемирном потопе… О сыне Божьем и Человеческом Иисусе, о его страшных муках во искупление этих грехов. Его кровь, такая же, как у всех, бежала из ран на землю, когда Иисуса прибивали к кресту, он страдал, мучился, любил, волновался, как все живые люди, — был как человек, а не молчаливый истукан, которых вырубали из дерева и которым приносили жертвы. Христос не требовал кровавых жертв, он лишь говорил, чтобы не забывали, что они люди, а не дикие звери… Он для Аскольда с некоторых пор стал понятнее и ближе…
Часто-часто князю вспоминалась юница с живыми, ясными глазами, сожжённая на костре печенежской девой, и сама Деларам окончила жизнь ужасно, оставшись навеки на дне гнилого болота. Дир рассказывал о ней брату, — и снова Аскольд поразился его жестокости.
Кевкамен научил князя креститься и, налагая рукою крест на себя, он знал, что чтит не его, а муки Христа, принятые на нём.
Но в душе пока Аскольд оставался язычником. Поэтому он и представлял христианского Бога по- своему — подобным ручью, стекающему с гор и питающему реки и озера. Приходят люди и набирают воды в кувшины: у иных кувшины прекрасны, у других безобразны. Но каждый стремится убедить всех, что лишь вода из его сосуда утолит жажду. Аскольд же предпочитал пить прямо из ручья, встав на колени и зачерпнув ладонью ледяную воду…
Конечно, он ещё был далёк от осознания глубокого чувства, при котором мог бы воскликнуть: «Уже не я живу, но живёт во мне Христос. Вместе с Ним я умер, и вместе с Ним я восстаю к жизни!»
Все уселись за длинные столы, составленные возле костров. Слуги подали каждому по бараньей кости с мясом. Дир соседствовал с княгиней киевской. Он был предупреждён Предславой, что та хочет с ним поговорить… После чарки-другой, когда скурры и прочий весёлый люд начали блеять козлами, выделывать разные фигуры на снегу, дудеть в дудки и пищать в пищалки, а сергачи водить меж гостей обжорливых медведей, княгинюшка наклонилась к свойственнику, прошептала:
— Князь, мне нужно с тобой увидеться. Много не пей, Предслава придёт ввечеру на твою половину терема и покажет, куда тебе идти…
Дир быстро взглянул на брата, тот рассказывал что-то Светозару, не обращая ни на кого внимания. «Что ей от меня нужно?» — подумал младший князь. Знал, что старшая жена Аскольда — женщина мудрёная, говорили, она — ведунья: мать детей, а выглядит, как молодушка…