Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков

ноги, казалось, пронизывал Oceanus Nox, n, o, x. При каждом шлепке и всплеске холодной дикой соли («Холодная Соленая») она вздымалась вместе с анисовой тошнотой, и все круче, хорошо, пусть крепче, коченели ее руки и шея. Когда она начала терять сознание, то сочла нужным сообщить веренице удаляющихся Люсетт – с тем, чтобы они без конца передавали это сообщение в регрессии обманчивого хрусталя, – что смерть представляет собой лишь более полный набор бесконечных фракций одиночества.

Вопреки нашим опасениям, она не видела, как вся жизнь пронеслась у нее перед глазами; красная резина ее любимой куклы так и осталась благополучно истлевать среди незабудок не поддающегося рассмотрению ручья; но она видела кое-какие мелочи, пока держалась на воде, как дилетант Тобаков, в кругу недолгой паники и милосердного онемения. Она увидела пару новых, отороченных беличьим мехом ночных туфелек, которые Бриджет забыла сунуть в чемодан; она увидела, как Ван промокнул губы, прежде чем ответить, а затем, все еще выдерживая паузу, бросил салфетку на стол, когда они оба встали; и она увидела, как девочка с длинными черными волосами быстро склонилась на ходу, чтобы хлопнуть в ладони над дакелем в полуразорванном цветочном венке.

С недалеко ушедшего корабля была спущена на воду ярко освещенная моторная лодка, в которой среди других мнимых спасателей находился Ван, инструктор по плаванию и Тоби в клеенчатом плаще с капюшоном. Но к тому времени накатило уже так много волн, и Люсетта слишком устала, чтобы еще немного подождать. Затем ночь наполнилась грохотом старого, но все еще резвого геликоптера. Его старательно шаривший луч смог отыскать лишь темную голову Вана, которого выбросило из лодки, когда та шарахнулась от собственной внезапной тени, и который, взмывая на гребнях, продолжал выкрикивать имя утонувшей девушки среди черных, в пенистых прожилках, изрезанных ветром волн.

6

Отец,

Прилагаю не требующее пояснений письмо; пожалуйста, прочти и, если оно не вызовет у тебя возражений, перешли его миссис Вайнлендер, адреса которой я не знаю. Тебя лично хочу заверить – хотя теперь это едва ли имеет значение, – что Люсетта моей любовницей никогда не была, на что в своем «отчете» о трагедии намекает тот грязный выродок, добраться до которого мне пока не удалось.

Мне сообщили, что в следующем месяце ты возвращаешься на Восток. Если до отъезда ты хотел бы со мной увидеться, скажи своей нынешней секретарше, чтобы она телефонировала мне в Кингстон.

Ада,

Я хочу исправить и дополнить газетные репортажи о ее смерти, напечатанные здесь еще до моего прибытия. Мы не «путешествовали вдвоем». Мы сели на корабль в двух разных портах, и я не знал, что она находится на борту. Наши отношения остались прежними. Весь следующий день (4 июня) мы провели вместе, если не считать двух часов перед ужином. Мы лежали под солнцем, она наслаждалась свежим бризом и ярким рассолом бассейна. Она изо всех сил старалась казаться беззаботной, но я заметил, что с ней что-то не так. Приобретенную ею романтическую привязанность и ту безрассудную страсть, которую она пестовала все эти годы, невозможно было пресечь никакими доводами здравого смысла. Вдобавок ко всему на сцене появился некто, с кем она не могла соперничать. Чета Робинзонов, Роберт и Рейчель, которые, как я знаю, собирались послать тебе через моего отца письмо, были предпоследними людьми, говорившими с ней той ночью. Последним был бармен. Обеспокоенный ее состоянием, он последовал за ней на открытую палубу и стал свидетелем ее прыжка, которого не мог остановить.

Мне представляется неизбежным, что всякий, перенесший такую утрату, начинает дорожить каждой связанной с ней мелочью, каждой оборвавшейся тесемкой, каждой истрепавшейся каймой из непосредственного прошлого. Мы посмотрели вместе с ней бо́льшую часть картины «Замки в Испании» (или вроде того), и когда ее распутный злодей был направлен к последнему из них, я решил оставить Люсетту на попечение Робинзонов, присоединившихся к нам в корабельном кинозале. Я лег спать и был разбужен около часу ночи по морскому времени, всего через несколько минут после того, как она прыгнула за борт. Меры по ее спасению предпринимались с разумным размахом, но в конце концов, по прошествии одного часа смятения и надежды, капитану пришлось принять ужасное решение продолжить путь. Если бы мне все-таки удалось его подкупить, мы бы до сих пор кружили у того рокового места.

Как психолог, я сознаю всю несостоятельность рассуждений о том, что Офелия все-таки не утопилась бы без содействия предательского сучка, даже если бы вышла за своего Вольтеманда. Говоря отвлеченно, я верю, что она могла бы умереть в своей постели, седая и безмятежная, если бы В. любил ее; но поскольку он не любил по-настоящему несчастную маленькую девственницу, и поскольку никакая телесная нежность не могла и не может сойти за настоящую любовь, и поскольку – что превыше всего прочего – роковая андалузская девка, неожиданно появившаяся, повторяю, в картине, была незабываемой, я вынужден заключить, дорогая Ада и дорогой Андрей, что сколько бы жалкий человек ни думал и ни гадал, она бы все равно покончила съ собой. В других, более глубоконравственных мирах, чем этот навозный катышек, могут существовать сдерживающие начала, принципы, трансцендентальные утешения и даже некоторая гордость от мысли, что осчастливил кого-то, кого на самом деле не любишь; но на этой планете Люсетты обречены.

От нескольких трогательных вещиц, принадлежавших ей – портсигара, вечернего платья из тюля, книги с загнутым на французском пикнике уголком, – пришлось избавиться, потому что они глядели на меня неотрывно. Остаюсь вашим покорным слугой.

Сын,

Я в точности исполнил твои инструкции в отношении того письма. Твой эпистолярный стиль настолько замысловат, что я мог бы заподозрить наличие шифра, кабы не знал, что ты принадлежишь к Декадентской Школе письма, вместе с беспутным стариком Львом и чахоточным Антоном. Мне нет никакого дела до того, спал ты с Люсеттой или нет, но я знаю от Дороти Вайнлендер, что малышка была в тебя влюблена. Фильм, который ты упомянул, это, разумеется, «Последняя интрижка Дон Жуана», в котором Ада действительно сыграла (к тому же превосходно) прелестную испаночку. На карьеру нашей бедной девочки наложено проклятие. Сразу после премьеры Говард Гуль стал утверждать, что роль, которую его заставили играть, представляет собой невозможное смешение двух Донов, что Юзлик (режиссер) намеревался сперва положить в основу своей «фантазии» неотесанный роман Сервантеса, что кое-какие обрезки исходного сценария пристали, как грязная шерсть, к финальной версии и что если внимательно слушать звуковую дорожку, можно уловить, как товарищ-гуляка в сцене таверны дважды называет Гуля «скорострелом». Гулю удалось скупить и уничтожить немало копий картины, в то время как другие были арестованы по