Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков

учесть, что их «Тобаков» не собирался заходить в Годхавн, а кроме того, сам кинозал качался в ритме, противоположном кобальтово-изумрудным хлябям на экране. Не удивительно, что в зале было «эмптовато», как заметила Люсетта, присовокупив, что Робинзоны просто спасли ей жизнь, снабдив накануне полной трубочкой пилюль «Упокой».

«Хочешь попробовать? Кто штучку одну принимает, тот ношу на день забывает. Игра слов. Их можно жевать, они сладкие».

«Название – закачаешься. Нет, спасибо, сладкая моя. К тому же у тебя осталось всего пять».

«Не беспокойся, я все спланировала. Возможно, впереди меньше пяти дней».

«На самом деле больше, но это не важно. Наши измерения времени лишены смысла; самые точные часы это всего лишь анекдот; когда-нибудь прочитаешь об этом, тебе нужно просто подождать».

«Может быть, и нет. То есть, возможно, у меня не хватит терпения. Я хочу сказать, что служанка Леонардо так и не смогла закончить чтение его ладони. Я могу уснуть до того, как прочитаю твою новую книгу».

«Легенда из курса истории искусств», сказал Ван.

«Судя по музыке, это последний айсберг. Идем, Ван! Или ты правда хочешь увидеть Гуля в роли Гуана?»

В темноте она коснулась губами его щеки, взяла его руку, поцеловала костяшки пальцев, и он вдруг подумал: в конце концов, почему бы и нет? Сегодня? Сегодня.

Он наслаждался ее нетерпением, идиот позволил себе распалиться из-за этого нетерпения, кретин шепнул ей, усиливая свободное, новое, абрикосовое пламя предвкушения:

«Если будешь хорошей девочкой, мы выпьем в моей гостиной в полночь».

И тут начался фильм. В трех главных ролях – смертельно-бледного Дон Жуана, пузатого Лепорелло на осле и не столь уж неотразимой, заметно сорокалетней Донны Анны – были заняты первоклассные актеры, силуэты которых проходили в кадрах «двойной экспозиции» или, как их еще называют, в «полупрозрачных планах» короткого вступления. Вопреки ожиданиям, картина оказалась довольно удачной.

По пути в отдаленный замок, в котором капризная дама, овдовевшая из-за его меча, наконец обещала ему долгую ночь любви в своей непорочной и холодной спальне, стареющий распутник, лелея свою мужскую силу, отвергает авансы череды грудастых красоток. Гитана предрекает мрачному кавалеру, что еще до прибытия в замок он поддастся чарам ее сестры Долорес, танцовщицы (позаимствованной из новеллы Осберха, как должен был доказать последовавший судебный процесс). Она предсказала кое-что и Вану, поскольку еще до того, как Долорес вышла из циркового шатра, чтобы напоить лошадь Жуана, Ван знал, кем она окажется.

В волшебных лучах проекционного аппарата, в контролируемой галлюцинации балериновой грации, десять лет ее жизни сошли, как пелена, и она вновь предстала перед ним той самой стройной трусишкой, qui n’en porte pas (как он однажды пошутил, чтобы досадить ее гувернантке неверным переводом вымышленного француза): памятный пустяк, вторгшийся в озноб его нынешних чувств с раздражающей глупостью невинного незнакомца, спрашивающего у поглощенного своим зрелищем вуайериста дорогу в лабиринте убогих переулков.

Люсетта узнала Аду спустя три или четыре секунды и сразу сжала его запястье:

«Ох, это ужасно! Это должно было произойти. Это же она! Уйдем, прошу тебя, уйдем! Тебе не следует видеть, как она унижает себя. А какой отвратительный грим! И каждый жест ребячливый и неверный —»

«Всего одну минуту», сказал Ван.

Отвратительный? Неверный? Она была само очарование, она казалась и чужой, и до боли знакомой. Благодаря какой-то невиданной удаче искусства, какому-то волшебству случая, те несколько коротких сцен с ее участием образовали идеальный компендиум ее обликов 1884, 1888 и 1892 годов.

Гитана склоняет голову над живым столом, образованным услужливой спиной Лепорелло, чтобы начертить на клочке пергамента грубую карту пути к замку. Сквозь длинные черные волосы, разделенные движением ее плеча, белеет ее шея. Она уже больше не Долорес какого-то другого мужчины, она маленькая девочка, обмакивающая акварельную кисть в краску Вановой крови, и замок Донны Анны больше не замок, а болотный цветок.

Дон скачет мимо трех ветряных мельниц, вращающих черными крыльями на фоне зловещего заката, и спасает Долорес от мельника, обвинившего девушку в краже горсти муки и разорвавшего на ней тонкое платьице. Шумно сопящий, но все еще радостно-оживленный, Жуан переносит ее через ручей (ее босой палец акробатически щекочет ему щеку) и, войдя в оливковую рощу, опускает ее на траву. Теперь они стоят лицом к лицу. Она сладострастно пробегает пальчиками по украшенному драгоценными камнями навершию эфеса его шпаги, она трется упругим девичьим животиком о его вышитое трико. И вдруг на выразительном лице бедного Дона появляется гримаса преждевременной судороги. Он гневно отстраняется от нее и, нетвердо ступая, возвращается к своему жеребцу.

Вану, однако, только значительно позже открылось (когда он посмотрел – когда ему пришлось посмотреть, а потом пересмотреть еще и еще раз – всю картину, с ее печальным и гротескным финалом в замке Донны Анны), что в том самом, будто бы случайном объятии и состояла месть Каменного Рогоносца. Удрученный сверх меры, Ван, собственно, решил покинуть зальчик еще до того, как следующий эпизод наплывом сменил сцену в оливковой роще. Как раз в момент перехода три пожилые дамы с каменными лицами выразили свое неодобрение фильму, поднявшись со стороны Люсетты (достаточно худенькой, чтобы остаться сидеть) и в три отрывистых шага протиснувшись мимо Вана, которому пришлось встать. Одновременно он заметил двух человек, давно пропавших из виду Робинзонов, которые были, по-видимому, отделены от Люсетты тремя ушедшими дамами и теперь подбирались к ней поближе. Расплываясь в улыбках доброжелательности и самозабвения, они бочком подступили к Люсетте и шумно уселись рядом с ней, а она повернулась к ним со своим последним, последним, последним приношением непреклонной учтивости, которая была сильнее краха надежд и самой смерти. Они уже перегибались через нее, обращая к Вану свои сияющие морщины и дрожащие пальцы, когда он, воспользовавшись их вторжением, пробормотал юмористическое оправдание плохого морехода и покинул сумеречно кренящийся зал.

В череде поступков и действий шестидесятилетней давности, которые я теперь могу истолочь в ничто, до тех пор работая над последовательностью слов, пока не добьюсь верного ритма, я, Ван, удалился к себе в ванную комнату, закрыл дверь (которая тут же распахнулась и снова закрылась сама собой) и, применив временную меру, менее противоестественную и надуманную, чем та, к которой прибег отец Сергий (отрубивший не тот член своего тела в знаменитом анекдоте графа Толстого), энергично избавился от напора похоти, что делал в последний раз семнадцать лет тому назад. И как печально, как знаменательно, что картина, проецируемая на экран его пароксизма, в то время как незапирающаяся дверь вновь распахнулась движением глухого, приложившего ладонь к уху, воспроизводила не сегодняшний свежий и уместный образ Люсетты, а неизгладимое видение склоненной голой шеи, и разделенного потока черных волос, и