Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков

знающими улыбки глазами и похожим на спелое кукурузное зерно маленьким мясистым наростом сбоку от ноздри, добавленным спохватившейся природой к ее взыскательному изгибу, как нередко происходит при массовом производстве русских лиц. Следующая протянутая рука принадлежала красивому, статному, замечательно уверенному в себе и доброжелательному аристократу, которым мог быть только князь Гремин из невозможного либретто; его крепкое и честное рукопожатие вызвало в Ване непреодолимое желание омыть ладонь дезинфицирующим средством, чтобы избавиться от малейших следов контакта с публичной частью тела ее супруга. Но когда вновь засиявшая улыбкой Ада взмахнула невидимой палочкой, представляя его, человек, мрачно принятый Ваном за Андрея Вайнлендера, превратился в Юзлика, даровитого постановщика злополучной картины о Дон Жуане. «Васко да Гамма, я полагаю?» – негромко сказал Юзлик. Рядом с ним, не замечаемые им, неизвестные Аде по имени, а теперь давно уже почившие от унылых анонимных недугов, в раболепных позах стояли двое агентов г-на Леморио, блистательного комического актера (на редкость похабного и теперь тоже забытого бородатого гения, которого Юзлик жаждал заполучить для своей следующей картины). Леморио уже дважды подвел его, в Риме и Сан-Ремо, каждый раз присылая для «предварительных переговоров» двух этих жалких, некомпетентных, очевидно слабоумных людей, с которыми Юзлику больше уже нечего было обсуждать, поскольку все темы были исчерпаны: свежие сплетни, постельные пристрастия Леморио, глумление Гуля, а также увлечения трех сыновей Юзлика и приемного ребенка самих агентов, красивого юноши-евразиата, недавно убитого во время потасовки в ночном клубе – что закрывало эту тему. Нежданно-негаданно встретив Юзлика в салоне «Бельвю», Ада была рада его присутствию – не только как противовесу смущению и обману, но и потому, что надеялась проникнуть в «Что знала Дейзи»; однако, помимо того, что в смятенном состоянии духа у нее не осталось чар для деловых заклинаний, она скоро сообразила, что если Леморио все же примет предложение, он поставит условием передать ее роль одной из своих любовниц.

Наконец настала очередь Адиного мужа.

Ван так часто и основательно убивал доброго Андрея Андреевича Вайнлендера на всех темных перекрестках своего сознания, что теперь бедняга, облаченный в отвратительный траурный двубортный костюм, со своим рыхлым, смазанным, кое-как вылепленным лицом, с этими по-собачьи грустными, подбитыми мешочками глазами и пунктирными линиями пота на лбу, являл все удручающие черты ненужного воскресения. Вследствие не столь уж странной оплошности (или скорее «нарочности»), Ада пренебрегла представлением двух мужчин друг другу. Ее муж произнес свое имя, отчество и фамилию с дидактическими нотками рассказчика в русском учебном фильме. «Обнимемся, дорогой», прибавил он несколько живее, не изменив, впрочем, своего скорбного выражения лица (странным образом напоминавшего физиономию Косыгина, юконского мэра, берущего букет у девочки-пионера или осматривающего разрушительные последствия землетрясения). Его дыхание отдавало тем, что Ван с удивлением распознал как сильный транквилизатор на основе неокодеина, назначаемый при психопатическом псевдобронхите. Когда запущенное и помятое лицо Андрея приблизилось, на нем проступили различные бородавки и припухлости, ни одна из которых, однако, не приняла такой развязной позы бочком, как ноздревой довесок его младшей сестрицы. Свои тусклые волосы он стриг по-солдатски коротко, самостоятельно орудуя машинкой. Он производил впечатление корректного и опрятного эстотийского hobereau, раз в неделю принимающего ванну.

Всем скопом направились в обеденный зал. Ван прикоснулся к прошлому, вытянув руку, чтобы предупредить открывающего дверь официанта, и прошлое (все еще теребящее его ожерелье) вознаградило его косым «Долоресовым» взглядом.

Шанс позаботился о рассадке гостей.

Агенты Леморио, пожилая пара, не состоящая в браке, но прожившая как муж и муж достаточно долго, чтобы отпраздновать серебряную свадьбу на своей фабрике грез, остались неразлучны, усевшись между Юзликом, ни разу не заговорившего с ними, и Ваном, обремененным Дорой. Андрей же (осенивший нитевидным «крестным знамением» свое упрятанное за двумя рядами пуговиц брюшко, перед тем как заправить салфетку за воротник) оказался сидящим между сестрой и женой. Он потребовал «cart de van» (вызвав у настоящего Вана мягкую улыбку), но, будучи любителем крепких напитков, бросил всего один озадаченный взгляд на страницу со «Швейцарскими Белыми», после чего «переложил ответственность» за выбор на плечи Ады, которая немедленно заказала шампанского. Ему еще предстояло сообщить ей рано утром следующего дня, что ее «кузен производит удивительно симпатичное впечатление». Вербальный инструментарий дражайшего Андрея Андреевича состоял почти исключительно из удивительно трогательных банальностей русского языка, но поскольку он не любил говорить о себе, он проронил всего несколько слов, особенно после того, как звучный монолог его сестры (плескавший в Ванову скалу) загипнотизировал и увлек его, как ребенка. Дороти предварила свой затянувшийся отчет о лелеемом ею кошмаре коротким сетованием («Я, разумеется, знаю, что для ваших пациентов видеть дурные сны это жидовская прерогатива»), но внимание ее невольного аналитика, всякий раз, как он отвлекался ради нее от своей тарелки, полностью поглощалось православным крестом почти алтарного размера, сверкавшим на ее во всех других отношениях непримечательной груди, и она решила прервать свое повествование (имевшее отношение к извержению сновидческого вулкана) замечанием: «По вашим книгам видно, что вы законченный циник. О, я полностью разделяю мнение Симоны Трасер, что капля цинизма только украшает настоящего мужчину, но все же должна предупредить вас, что я не потерплю никаких шуточек в адрес православной церкви, если вы собираетесь их отпустить».

К этой минуте Ван уже был сыт по горло своей безумной, но нисколько не занятно-безумной собутыльницей. Он поймал свой стакан, едва не опрокинутый жестом, который он сделал, привлекая внимание Ады, и, не теряя даром времени, сказал (тоном, который Ада впоследствии назвала саркастическим, неприятным и совершенно недопустимым):

«Завтра утром je veux vous accaparer, ma chère. Как ты уже, возможно, знаешь от моего или твоего адвоката, или от обоих, счета Люсетты в нескольких швейцарских банках…»

И он пустил в ход заранее приготовленную версию положения дел, выдуманную от начала и до конца.

«Посему предлагаю, – прибавил он, – если у тебя ничего не запланировано, – бросает вопросительный взгляд, обошедший Вайнлендеров, но последовательно остановившийся на каждом из трех киношников, каждый из которых кивнул с идиотским одобрением, – завтра же отправиться к мэтру Жорату или Ратону, никак не запомню его имя, enfin, к моему поверенному в Лузоне, в получасе езды отсюда, давшему мне некоторые бумаги, которые лежат у меня в отеле и которые тебе нужно вздохнуть, то есть подмахнуть со вздохом, ибо дело прескучное. Хорошо? Хорошо».

«Но Ада, – затрубила Дора, – ты забыла, что завтра утром мы собирались посетить Институт Флоральной Гармонии в Шато Пирон!»

«Поедешь туда послезавтра, или во вторник, или в следующий вторник, – сказал Ван. – Я бы с удовольствием отвез вас всех троих в эту очаровательную lieu de méditation, но мой гоночный “Ансеретти” вмещает лишь