Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков

с ней родные брат и сестра, и несовместимость двух этих представлений вызывала у нее сильнейшие душевные страдания. Как ваша школа психиатрии объясняет такого рода конфликты?»

«Я больше не посещаю школу, – сказал Ван, проглатывая зевок, – и, кроме того, в своих работах я стараюсь ничего не “объяснять”, а только описывать».

«Однако не станете же вы отрицать, что некоторые интуиции —»

Так продолжалось больше часу, и стиснутые челюсти Вана уже начало сводить. Наконец, Ада встала, и Дарья последовала ее примеру, не умолкая и в этом положении.

«Завтра к обеду приедет дорогая тетушка Белодряньская-Белоконская, милейшая старая дева, которая живет в вилле над Валве. Terriblement grande dame et tout ça. Elle aime taquiner Андрюша en disant qu’un simple cultivateur comme lui n’aurait pas dû épouser la fille d’une actrice et d’un marchand de tableaux. Не хотите ли присоединиться к нам, Жан?»

Жан ответил: «Увы, нет, дорогая Дарья Андревна: Je dois “surveiller les kilos”. К тому же у меня завтра деловой обед».

«По крайней мере (улыбается) вы могли бы называть меня Дашей».

«Я делаю это ради Андрея, – объяснила Ада. – На самом деле гранд-дама, о которой идет речь, – старая вульгарная дрянь».

«Ада!» – воскликнула Даша с кротким укором во взоре.

Перед тем как обе женщины направились к лифту, Ада посмотрела на Вана, и он, знающий толк в любовной стратегии, воздержался от того, чтобы сказать о «забытой» ею на стуле черной шелковой сумочке. Он не стал провожать их дальше коридора, ведущего к лифту, и, сжимая опознавательный знак, остался ждать ее предуготовленного возвращения за колонной эклектичного вестибюля, зная, что через минуту, когда кнопка лифта под быстрым большим пальцем загорится красным светом, она скажет своей кошмарной компаньонке (теперь наверняка пересмотревшей свои представления о «beau ténébreux»): «Ах, сумочку забыла!» – и мгновенно выпорхнет обратно, как Нинон у Вер, чтобы оказаться в его объятиях.

Их открытые губы соединились в нежной ярости, после чего он набросился на ее новую, молодую, божественную, японскую шею, припасть к которой он жаждал, как настоящий Юпитер Олоринус, в течение всего вечера.

«Мы помчим прямо ко мне, как только ты проснешься, не трать время на ванну, набрось свой хинон —», и, наполнившись до краев жгучим соком, он вновь принялся жадно целовать ее (Дороти, должно быть, уже поднялась до небес!), пока она не станцевала тремя пальчиками на его губах – и не поспешила прочь.

«Вытри шею!» – крикнул он ей вдогонку быстрым шепотом (кто еще и где в этой повести тоже пытался кричать шепотом?).

Той ночью Вану из-за выпитого Моэта привиделось, будто он сидит на белом, как пудра, тропическом пляже, заполненном благоденствующими людьми, то потирая красную воспаленную снасть корчащегося от боли мальчика, то поглядывая сквозь солнечные очки на симметричное затенение по обе стороны блестящей дуги позвоночника, с более слабым затенением между ребер девушки, Люсетты или Ады, сидевшей на полотенце поодаль от него. Вот она повернулась и легла ничком, и на ней тоже были солнечные очки, и ни он, ни она не могли бы сказать, куда были направлены их взгляды, скрытые темным янтарем, но по ямочкам на ее лице, намечавшим улыбку, он понял, что она глядит на его собственный (причем то и была все время его снасть) саднящий багрянец. Кто-то, кативший поблизости столик на колесиках, сказал: «Это одна из сестер Вэин», и он проснулся, с профессиональным удовольствием бормоча эту онирическую игру слов, сочетающую его имя с фамилией, и извлек восковые ушные затычки, и в изумительном акте восстановления и стыковки столик для завтрака громыхнул в коридоре, пересекая порог смежной комнаты, и, уже жующая, в медовых крошках, Ада вошла в его спальню. Было только без четверти восемь!

«Умница! – сказал Ван, – но сперва мне нужно заглянуть в petit endroit (клозет)».

Это свидание и девять последующих образовали высочайший горный гребень их двадцатиоднолетней любви: ее сложное, опасное, невыразимо лучезарное совершеннолетие. Итальянистые по стилю апартаменты, их вычурные настенные светильники с узорами по светло-карамелевому стеклу, их белые кнопки-шишечки, вызывавшие сколько угодно света или горничных, задекорированные, укрытые тяжелыми шторами решетчатые окна, делавшие зарю столь же трудно раздеваемой, как и кринолиновую ханжу, выпуклые раздвижные двери огромного, белого, похожего на «Нюрнбергскую Деву» платяного шкапа в коридоре их покоев, и даже тонированная гравюра Рандона с довольно воинственным трехмачтовым кораблем на зигзагообразных зеленых волнах Марсельской гавани – словом, альбергианская атмосфера этих новых встреч придавала им романтическую окраску (это место Алексей и Анна могли бы отметить астериском!), которую Ада с радостью принимала как основу, как форму, как что-то поддерживающее и оберегающее жизнь – жизнь, в остальном лишенную провидения на Дездемонии, где художники – единственные боги. Когда после трех или четырех часов неистовой любви Ван и госпожа Вайнлендер покидали свое роскошное убежище ради голубоватой дымки необыкновенного октября, остававшегося сказочно сонным и теплым на протяжении всего адюльтера, им казалось, что они все так же находятся под защитой тех раскрашенных Приапов, которых римляне некогда водружали в беседках Руфомонтикулуса.

«Я провожу тебя – мы только что вернулись после совещания с лузонскими банкирами, и я провожаю тебя от своего отеля до твоего», – такова была phrase consacrée, которую Ван неизменно изрекал, уведомляя судьбу о положении вещей. Одна маленькая предосторожность, принятая с самого начала, состояла в том, чтобы строго избегать подозрительных появлений на обращенном к озеру балконе, который был виден каждой желтой или лиловой цветочной головке на куртинах набережной.

Они покинули отель через заднюю дверь.

Самшитовая аллея, обсаженная ностальгически выглядевшей секвойей вечнозеленой (которую американские туристы принимали за «ливанский кедр», если вообще замечали), вела к rue du Mûrier, нелепо перевранное название, где царственная павловния («Шелковичное дерево!» – фыркала Ада) торжественно возвышалась на своей неуместной террасе над публичным сортиром и щедро роняла темно-зеленые листья в форме сердец, сохраняя все же довольно растительного убранства, чтобы испещрять арабесками теней южную сторону своего ствола. Угол мощеной улочки, ведущей вниз к набережной, был отмечен гинкго, гораздо более яркого зеленовато-золотого цвета, чем его соседка, тускло желтеющая местная береза. Они прогуливались в южном направлении по знаменитому Fillietaz Promenade, идущему вдоль швейцарского берега озера от Валве до Château de Byron. Светский сезон закончился, и английские семьи, как и русских дворян из Ниписсинга и Нипигона, сменили зимующие здесь птицы и стайки щеголяющих бриджами центральноевропейцев.

«Место между носом и верхней губой выглядит у меня неприлично голым. (Стеная от боли, он сбрил усы в ее присутствии.) И я не могу все время втягивать живот».

«О, ты мне еще больше нравишься с этим симпатичным брюшком – тебя только прибавилось. Похоже, возобладал материнский ген, потому что Демон с годами