Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков

бессознательности, относящийся к моему рождению пятьдесят два года и сто девяносто пять дней тому назад. Мое первое воспоминание восходит к середине июля 1870 года, т. е. к седьмому месяцу моей жизни (у большинства людей способность сознания к запоминанию пробуждается, конечно, несколько позже, в три или четыре года), к тому дню, когда однажды утром на нашей ривьерской вилле во время землетрясения кусок зеленого гипсового орнамента оторвался от потолка и рухнул в мою колыбель. 195 дней, прошедшие до этого события, неотличимы от бесконечного бессознательного и не должны включаться в перцептивное время, так что, насколько это касается моего рассудка и гордости, которую я из него извлекаю, мне сегодня (середина июля 1922 года) ровно пятьдесят два года, et trêve de mon style plafond peint.

В том же смысле личного, осознаваемого времени я могу пустить мое Прошлое задним ходом, наслаждаться этим моментом воспоминаний так же, как рогом изобилия, чей лепной ананас едва не задел мою голову, и постулировать, что в следующий миг космический или телесный катаклизм способен – нет, не убить меня, но погрузить в состояние вечного оцепенения, такого рода, который абсолютно, сенсационно неизвестен науке, – тем самым лишая естественный распад какого бы то ни было логического или хронологического значения. Сверх того, эта мысль касается и гораздо менее любопытного (хотя важного, весьма важного) Всеобщего Времени («мы потратили уйму времени на рубку голов»), известного также как Объективное Время (в действительности крайне грубо сотканного из множества личных времен), представляющего собой, одним словом, историю человечества и чувства, гуманизма и юмора и всего такого прочего. Ничто не препятствует людской расе как таковой вовсе не иметь грядущего, если, к примеру, наш род, незаметно меняясь (это аппарель моего аргумента), эволюционирует в novo-sapiens’a или в совершенно другой вид, который будет наслаждаться иными формами существования и воображения, за пределами человеческого представления о Времени. В этом смысле человек никогда не умрет, поскольку его эволюционный процесс может не иметь таксономической точки, соответствующей последней стадии человека в цепи небольших изменений, которые превращают его в Neohomo или в некую омерзительную пульсирующую слизь. Полагаю, наш друг больше не станет нам досаждать.

Я пишу «Текстуру Времени» – трудное, восхитительное и благословенное сочинение, которое я намерен положить на освещенный рассветными лучами стол все еще отсутствующего читателя, – чтобы очистить мое собственное представление о Времени. Я хочу исследовать сущность Времени, а не его течение, ибо я не верю, что его сущность может быть сведена к его течению. Я хочу ласкать Время.

Можно быть любителем Пространства и его возможностей: возьмем, к примеру, скорость, скольжение и сабельный свист скорости; орлиный триумф управляемой скорости; счастливый крик виража; а можно быть любителем Времени, эпикурейцем длительности. Я наслаждаюсь Временем чувственно, его материей и протяженностью, ниспаданием его складок, само́й неосязаемостью его сероватой кисеи, прохладой его континуума. Я хочу с этим что-нибудь сделать; предаться иллюзии обладания. Я знаю, что всякий, кто пытался добраться до зачарованного замка, заплутал во мраке или сгинул в трясине Пространства. Я также знаю, что Время – это жидкая среда для разведения метафор.

Отчего так трудно, так унизительно трудно, навести умственный фокус на понятие Времени и удержать его для критического рассмотрения? Что за натуга, что за неуклюжая возня, какое раздражающее утомление! Все равно что рыться одной рукой в перчаточном отделении в поисках дорожной карты – выуживая Черногорию, Доломиты, бумажные деньги, телеграмму – все что угодно, кроме части хаотичной местности между Ардезом и Чтотосопрано, во тьме, под дождем, стараясь воспользоваться красным светом в угольной черноте, с щетками, работающими как метроном, как хронометр: слепой перст пространства вонзается и рвет текстуру времени. Так и Аврелий Августин, он тоже, в своих схватках с этим предметом пятнадцать столетий тому назад испытал эту странную физическую муку мелеющего ума, щекотики аппроксимации, увертки умственного истощения – но он хотя бы мог дозаправить свой мозг данной ему Господом энергией (поместить здесь сноску о том, что это истинное наслаждение следить за тем, как он спешит продолжить свои размышления и перемежает их, между песками и звездами, страстными пароксизмами молитв).

Вновь заблудился. На чем я остановился? Где я нахожусь? Проселочная дорога. Глушу двигатель. Время – это ритм: ритмичный стрекот насекомых теплой сырой ночи, пульсация мозга, дыхание, стук молоточка в виске – вот наши верные хранители времени, а рассудок корректирует лихорадочный ритм. Один мой пациент мог различать вспышки, следовавшие с промежутком всего в три миллисекунды (0,003!). Завел снова.

Что подтолкнуло, что поддержало меня несколько минут назад на остановке мысли? Да. Быть может, единственное, что подводит нас к ощущению Времени, – это ритм; не повторение ударов ритма, а промежуток между двумя такими ударами, серый промежуток между черных нот: Нежный Интервал. Регулярность пульсации сама по себе только возвращает нас к жалкой идее измерения, но в промежутках скрывается нечто, относящееся к истинному Времени. Как я могу извлечь его из мягкой впадины? Ритм не должен быть ни слишком медленным, ни слишком быстрым. Один удар в минуту находится за пределами моего ощущения последовательности, а пять колебаний в секунду сливаются в безнадежный гул. Неспешный ритм растворяет Время, учащенный – не оставляет ему места. Дайте мне, скажем, три секунды, и я смогу сделать и то и другое: воспринимать ритм и зондировать интервалы. Впадина, я сказал? Матовая ямка? Но это всего лишь Пространство, комедийный пройдоха с маятником, которыми он торгует вразнос, возвращается через заднюю дверь, пока я нащупываю суть Времени. Что я стараюсь ухватить – это то Время, которое Пространство помогает мне измерить, и неудивительно, что я тщетно пытаюсь понять его, поскольку само получение знания «требует времени».

Если мой глаз сообщает мне что-то о Пространстве, то ухо доносит что-то о Времени. Однако если Пространство можно созерцать, бесхитростно, быть может, но все же непосредственно, то Время я способен слышать лишь между ударами, в короткие, впалые мгновения, напряженно и настороженно, с растущим подозрением, что я слушаю не само Время, а ток моей собственной крови в голове, отливающей по шейным артериям обратно, к средоточию личных страданий, которые не имеют ко Времени никакого отношения.

Направление Времени, ардис Времени, односторонний путь Времени – это то, что на мгновение кажется мне сто́ящим, но сразу обесценивается до уровня иллюзии, смутно связанной с тайнами роста и гравитации. Необратимость Времени (которое, прежде всего, никуда не идет) – понятие вполне местечковое: не будь наши органы и органоны асимметричными, наше представление о Времени могло бы быть амфитеатровым и совершенно грандиозным, как рваная ночь и зубчатые горы вокруг крошечной, мерцающей, довольной деревни. Нам говорят,