Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков

день переехал на другой конец озера в Монт-Ру. Там он остановился в своем всегдашнем отеле «Les Trois Cygnes». Маленький, хрупкий, но почти мифически древний консьерж умер во время его прошлого постоя четыре года тому назад, и вместо осторожной улыбки таинственного соучастия иссохшего и морщинистого Жульена, которая раньше сияла, как лампа сквозь пергамент, толстого старого Вана приветствовало круглое румяное лицо недавнего посыльного, теперь облаченного в сюртук.

«Люсьен, – сказал д-р Вин, глядя на него поверх очков, – у меня могут быть – о чем знал ваш предшественник – всевозможные странные посетители – фокусники, дамы в масках, душевнобольные – que sais-je? – и я рассчитываю на чудеса секретности от всех трех немых лебедей. Вот и предварительное вознаграждение».

«Merci infiniment», сказал консьерж, и, как обычно, Ван почувствовал себя бесконечно тронутым учтивой гиперболой, не вызывающей недостатка в философских размышлениях.

Он снял два просторных номера, 509 и 510: старосветская гостиная с золотисто-зеленой мебелью и очаровательная спальня, соединенная с поместительной ванной комнатой, переделанной, судя по всему, из обычного покоя (около 1875 года, когда гостиницу отремонтировали и отвеликолепили). С волнующим предвкушением он прочел то, что было написано на восьмиугольной картонной табличке, снабженной щегольским красным шнурком: Do not disturb. Не беспокоить. Prière de ne pas déranger. Повесьте это объявление на дверную ручку снаружи. Inform Telephone Exchange. Известите телефонную службу. Avisez en particulier la téléphoniste (в английской версии, в отличие от французской, фраза звучала нейтрально и не было прозрачноголосой телефонисточки).

Он заказал оргию орхидей в цветочном магазине rez-de-chaussée и один сандвич с ветчиной в номер. Он пережил всю долгую ночь (с альпийскими клушницами, критиковавшими безоблачную зарю) в кровати, размер которой составлял едва ли две трети от того огромного ложа, которое стояло в их незабвенных апартаментах двенадцать лет тому назад. Он позавтракал на балконе и сделал вид, что не заметил прилетевшую на разведку чайку. Он позволил себе роскошную сиесту после позднего ленча; принял вторую ванну, дабы утопить время, и, с остановками у каждой следующей скамьи на береговом променаде, часа два прогуливался в сторону нового «Бельвю-Паласа», находившегося всего в полумиле к юго-востоку от его резиденции.

Одинокая красная лодка наморщила голубое зеркало (во дни Казановы их были бы сотни!). Чомги остались зимовать на озере, а лысухи еще не вернулись.

Ардис, Манхэттен, Монт-Ру (Roux), наша рыжая малышка мертва. Дивный портрет отца кисти Врубеля, эти безумные алмазы, пристально глядящие на меня, написанные во мне.

Гора Рыжая (Russet), лесистый холм за городом, отвечала своему названию и осенней репутации, с этим теплым свечением курчавых каштанов; а на другом берегу озера Леман, Леман означает Любовник, виднелся гребень Секс-Нуар, Черной Горы.

Ему было жарко и неудобно в шелковой рубашке и серой фланели – Ван выбрал этот старый костюм потому, что в нем он казался стройнее, но не стоило надевать тесную жилетку. Нервничает, как мальчишка на первом свидании! Он спрашивал себя, на что лучше надеяться – на то, что ее присутствие сразу же будет разбавлено обществом других людей или что ей удастся отделаться от всех, по крайней мере в первые минуты? Вправду ли очки и короткие черные усы придают ему моложавости, как утверждали вежливые шлюхи?

Когда он наконец добрел до белоснежного, с синими тенями, фасонистого «Бельвю» (облюбованного состоятельными эстотийцами, рейнландцами и вайнлендерцами, но все же не дотягивающего до того высшего разряда, к которому относился старый, коричневато-золоченый, громадный, просторный и очаровательный «Trois Cygnes»), Ван озадаченно отметил, что стрелки на его циферблате все еще далеки от семи часов, самого раннего времени ужина в местных отелях. Посему он вновь пересек переулок и выпил в пабе двойной кирш с сахарным кубиком. В уборной на подоконнике лежал мертвый и высохший большехоботник звездчатый, похожий на колибри. К счастью, символов не существует ни во снах, ни в жизни промеж них.

Он толкнул карусельную дверь «Бельвю», споткнулся о пестрый чемодан и нелепой рысцой вошел внутрь. Консьерж шикнул на незадачливого cameriere в зеленом переднике, оставившего багаж в дверях. Да, они ждут его в салоне. Его догнал немецкий турист, чтобы принести извинения (многословно и не без юмора) за получивший пинка предмет, бывший, как он сказал, его придатком.

«В таком случае, – заметил Ван, – вы не должны позволять курортной шушере обклеивать кричащими ярлыками ваши личные придатки».

Его ответ прозвучал неуместно, и весь эпизод слегка отдавал парамнезией, – и в следующий миг Ван был убит выстрелом в спину (такие вещи случаются, некоторые туристы до крайности неуравновешенны) и вступил в свою следующую фазу существования.

Ван остановился на пороге главного салона, но едва он начал оглядывать распределение разрозненного человеческого содержимого зала, как в отдаленной группе вдруг произошло бурное движение. Пренебрегая приличиями, Ада спешила к нему. Ее одинокое и стремительное приближение поглотило в обратном порядке все годы их разлуки, пока из сумрачно мерцающей незнакомки с высоко убранными по моде волосами она превращалась в голорукую бледную девочку в черном, которая всегда принадлежала ему. Так вышло, что в этот самый перехлест времени во всем огромном зале только они двое возвышались во весь рост и находились в движении, не заметить которое было нельзя, и все головы и глаза обратились в их сторону, когда они сошлись на середине пустого пространства, как на сцене; однако то, что должно было стать кульминацией ее порывистого приближения, восторга ее глаз и сверкающих драгоценностей, безудержным излиянием многословной любви, было отмечено несообразным молчанием; он поднял к своим непреклонным губам и поцеловал ее лебедем изогнутую руку, после чего они так и остались стоять, глядя друг на друга, – он поигрывал мелочью в кармане брюк под полой своего «горбатого» пиджака, она теребила ожерелье, и каждый как бы отражал тот неопределенный свет, до которого катастрофически уменьшилось все это сияние взаимного приветствия. Она была более Адой, чем когда-либо, но черточка новой элегантности прибавилась к ее застенчивому, диковатому шарму. Еще сильнее почерневшие волосы были зачесаны назад и собраны в блестящий шиньон, а Люсеттина линия обнаженной шеи, грациозная и прямая, предстала душераздирающим сюрпризом. Он пытался составить лаконичную фразу (чтобы подготовить ее к той маскировке, которая позволит скрывать свидания), но она прервала его вступительное покашливание негромким вердиктом: «Сбрить усы!» – и повернулась, чтобы отвести его в тот дальний угол, из которого она столько лет добиралась до него.

Первой особой, представленной ему Адой в этом закуте фотелей и андроидов, была обещанная belle-soeur, которая встала и обошла низкий столик с медной чашеобразной пепельницей в центре общего внимания, – приземистая пухлая дама в сером платье гувернантки, с очень овальным лицом, коротко остриженными волосами, желтоватой кожей, серо-голубыми, не