Кони - Сергей Александрович Высоцкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Имея в виду все вышесказанное, Компрос убедительно просит вернуть А. Ф. Кони отобранные вещи и медали, которые представляют из себя ценность исключительно, как память о научной деятельности.
Член коллегии З. Гринберг».
И наискось — резолюция Д. Шрима:
«В отдел Управления.
Нужно выяснить причины, почему гр. Кони не возвращаются вещи. Нет ли тут беззаконного поступка какого-либо лица».
О том, каким авторитетом пользовался Анатолий Федорович в среде петроградских писателей, говорит такой эпизод.
…В феврале 1921 года «Известия Петросовета» напечатали рецензию на только что вышедшую книгу — «Дракон. Альманах стихов». Рецензия была язвительной. Особенно досталось двум дамам — М. Тумповской и Ирине Одоевцевой. «Обе умеют писать стихи, — писал автор, укрывшийся за псевдонимом «Эго», — и, вероятно, не хуже стихов вышивают салфеточки на столики и подушечки для диванчиков. Тумповская вышивает мечтательные и фантастические узоры, а Одоевцева любит «гумилевщину»…»
Досталось и самому Гумилеву, его «Поэме начала» — «…она не может стать в ряд с лучшими достижениями автора и может быть истолкована не как поэма начала, а как поэма конца, или, если угодно, как начала конца». (Заметим в скобках, что слова эти были написаны за несколько месяцев до ареста поэта.)
Николай Степанович Гумилев возмутился. Не за себя. За Ирину Одоевцеву, которая считала себя ученицей поэта. Выяснить, кто скрылся за претенциозным псевдонимом, не составляло большого труда. Автором оказался журналист Эрих Федорович Голлербах.
Через день, встретив Голлербаха в гобеленовой ком нате Дома писателей, взбешенный Гумилев заявил, что статья гнусная и развязная и автор «не джентльмен», поскольку намеренно бросил тень на отношения Гумилева к госпоже Одоевцевой…
— Отныне я не подам вам руки! — бросил он на прощание.
Журналист посчитал себя оскорбленным, обратился в суд чести при Петроградском отделении Всероссийского Союза писателей с просьбой «высказать свое суждение по изложенному… делу». В заявлении Голлербаха было перечислено около десяти пунктов.
Суд чести состоялся под председательством Кони. Кроме Анатолия Федоровича, судьями были А. А. Блок, А. М. Ремизов, В. Д. Комарова и В. С. Миролюбов.
Готовясь к заседанию суда, Кони на обороте стихотворения Одоевцевой записал проект судебного вердикта:
«Суд чести, обсудив спор, возникший между Н. С. Гумилевым и Голтербахом… находит,
во 1-х, что нельзя отрицать за писателем свободного сотрудничества… (неразборчиво) и права прекращать не желательный ему знакомства,
во 2-х, что статья Голл[ербаха] по содержанию своему и развязному обращению с разбираемыми авторами представляется не соответствующей с литературными приличиями,
в 3-х, что статья эта ввиду сделанных автором ссылок на отдельные места стихотворения Гумилева, могла возбудить в последнем справедливое возмущение и,
в 4-х, что это неудовольствие не давало, однако, оснований Гумилеву, оценивая статью Голл[ербаха], употреблять крайне резкие и оскорбительные отзывы о личности Голлербаха»[52].
Анатолию Федоровичу пришлось писать еще и Председателю Чрезвычайной следственной комиссии Бакаеву. Сотрудница Управления Мария Карловна Олям была специально командирована Петроградским Советом рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов «по делу об отобрании вещей у почетного академика А. Ф. Кони», прежде чем на папке «Дела о реквизиции у Кони» 20 марта 1920 года появилась резолюция: «Архив. Дело прекратить».
Удивительно! Эта переписка, имеющая отношение к одному из грустных эпизодов в жизни Кони, в то же время неопровержимым образом свидетельствует о том, каким авторитетом он пользовался в годы Советской власти. Своеобразное доказательство от противного!
В те годы, когда многие интеллигенты покинули родину, Кони остался. Нелегко было принять решение. Педантично взвешивал он все «за» и «против» отъезда: «Переселясь за границу, я обрек бы себя на тяжкую тоску по родине и оставил бы в России дорогих мне людей». Тут же: «Не оставляя родину-мать, как добрый сын, я составил для многих нравственную опору и дал повод русской интеллигенции неоднократно доказать, как она ценит мое присутствие среди «униженных и оскорбленных».
В автобиографической статье Кони «Как живут и работают русские писатели» имеется красноречивое свидетельство того, что Советская власть предоставляла беспартийным специалистам широкие возможности сотрудничества даже в области культуры и просвещения: «Пришлось искать применения своих душевных сил, знаний и опыта долгой жизни на другом поприще с непременным условием соблюдения полной беспартийности, которой я всегда держался и в моей деятельности в Государственном Совете».
Беспартийность Кони была, правда, весьма относительной. Как сказал один философ: «Он принадлежал к партии беспартийных».
7Если сам Кони, «большой оппортунист», по его же собственному выражению, прошел длительный и нелегкий путь, прежде чем понял цели революции, поверил в способность рабоче-крестьянской власти эти цели осуществить, сама эта власть, народ сразу приняли его как своего — настолько велик был его нравственный авторитет.
«Не все он в ней (в революции. — С. В.) признавал хорошим, не со всем соглашался, но принял ее и работал на нее, в глубоком сознании, что его культурная работа теперь нужна еще больше, чем когда-либо, и мы видим его читающим лекции и пишущим с энергией и увлечением молодого человека». Эти слова сказал о Кони академик С. Ф. Ольденбург.
Кони считали борцом за справедливость. А это значит — стоявшим в оппозиции к старому режиму. Он вошел в новое время «как нож в масло».
Когда торжественно отмечали его 80-летие, то на концерте, устроенном в его честь Государственными курсами техники, речи было сказано, что в 1918 году Кони не отсиживался дома, а пришел строить Институт живого слова — это «дитя революции», проявив при этом мудрость сердца и бодрость духа.
Празднование 80-летия принесло Анатолию Федоровичу немало радостных минут. Он даже не представлял себе, что новая Россия, ее народ, испытывающий лишения, с огромным напряжением восстанавливающий разрушенную экономику, с такой теплотой и любовью относятся к нему. Его чествовали школьники и студенты, рабочие, у которых он читал лекции, интеллигенты, еще помнившие его блестящие речи в Петербургском окружном суде, в Сенате и Государственном совете. Ему посвящали свои стихи Щепкина-Куперник и ученики Пятой школы (бывшей Ольденбургской гимназии). И совсем непрофессиональные детские строки дышали искренностью и любовью:
