Мир, которого не стало - Бен-Цион Динур

Я организовал для себя целую систему вопросов, которые, на мой взгляд, должны были подробно освещаться в литературе Гаскалы. Таким образом, по ответам, которые она дает в своих произведениях, я смогу воссоздать образ «еврейского просветителя». Однако через пару месяцев я убедился в том, что большая часть этих вопросов вообще не волновала писателей Гаскалы, в частности, в литературных произведениях ими практически не затрагивались «мировые проблемы». Мне пришлось пойти иным путем: проверить без малейшей предвзятости, какие вопросы их интересовали, и принять факты такими, как они есть; понять, что на самом деле интересует маскилим и какие проблемы они обсуждают… Разумеется, этот подход требует систематической и всесторонней работы. Но она необходима и важна с исторической точки зрения. Я решил спланировать эту работу. Однако когда я приступил к планированию и окунулся в тему, я почувствовал, что она не сможет стать моей «центральной темой», к которой я мог бы прикипеть всей душой, и что мне действительно нужно «установить время для Торы»…

Что касается подготовленной мною системы вопросов и собранного материала (точнее, материала, который я начал собирать), то я обнаружил, что, по-видимому, следует классифицировать образы и характеры «просветителей» по их отношению к двум проблемам: к языку иврит и к религиозной традиции. На основе своих штудий я сделал вывод, что лучше всего, если я буду систематически собирать материал и попытаюсь изложить свои выводы в двух трудах: а) «Влияние языка иврит на литературу Гаскалы» и б) «Религия и религиозная традиция (вера, Тора и заповеди) в жизни поколения Гаскалы».

Моя сравнительная осведомленность в сфере русской истории и литературы придала мне авторитет в глазах учителей ремесленного училища. Учительницей истории и, кажется, русского языка была молодая еврейка, Надя Гофман, родом из Новгорода, дочь николаевского солдата; она училась на Высших женских курсах в Петербурге и «пошла в народ» – работала учительницей в еврейской ремесленной средней школе в Двинске, а оттуда переехала в Полтаву. Она была социал-демократкой и какое-то время бундисткой. По рекомендации Беллы Файнгольд ее пригласили работать учительницей в Полтаву. Она побывала на моем уроке по еврейской истории и пригласила меня на свой урок по русской истории. Урок был посвящен Богдану Хмельницкому. Подчеркивались украинские социальные и национальные моменты и отрицательная роль евреев – как следствие участия евреев в классовой борьбе. Но не было сказано ни слова о погромах 1648 года и о роли евреев в заселении территории страны. Дети слушали очень внимательно, и урок – с методической и педагогической точек зрения – был успешен. Когда мы вышли, я сказал учительнице:

– Вашему уроку недоставало надлежащего завершения.

– Какого?

– Вы должны были закончить известной статьей историка Костомарова. В журнале «Киевская старина» за 1883 год была статья «Жидотрепание в н. XVIII в.», и вывод, напрашивающийся после чтения статьи, был такой: «бейте евреев»…

Я дал ей почитать хронику Н. Ганновера{602} «Пучина бездонная» («Богдан Хмельницкий» в русском переводе Шлама Манделькерна) и посоветовал прочесть отклик Дубнова в «Недельной хронике» журнала «Восход» за тот же год, посвященный этой статье Костомарова. Долгое время я находился под тяжелым впечатлением от этого ужасного и «успешного» урока в еврейской школе, урока о погромах 1648–1649 годов для еврейских подростков 15–16 лет.

Обо всех своих впечатлениях от школы и о своих занятиях еврейской историей я написал Элиэзеру Шейну. Но к своему большому удивлению, ответного письма я не получил. Я решил послать письмо хозяину квартиры, в которой Шейн жил в Шавли, фотографу по фамилии Закс, и выяснить у него, в чем дело. Спустя неделю я получил открытку с таким текстом: «Жил в Шавли учитель, и имя его Элиэзер Шейн, выдающийся человек, поразивший всех в школе талмуд-тора; и вот ему не понравилось несколько человек, он строго оценил некоторые поступки, и в один из дней, «на рассвете утра», он встал и покинул город, ни с кем не попрощавшись, не сказав никому «до свидания»; и если вы хотите найти его, то он в Вильно, а может быть, и в Одессе».

Тем временем друзья начали торопить меня с отъездом из Полтавы. Директор школы узнала о моем отъезде и его причинах. Пошли слухи, что я собираюсь уехать за границу… И вот, в начале марта 1910 года, я втихую (никто из знакомых не провожал меня) уехал в Одессу.

Глава 25. «Время для Торы» – период сомнений и раздумий. Отъезд в Берлин

(Одесса, Херсон, апрель 1910 – октябрь 1911 года)

Я приехал в Одессу без какой-либо ясной цели, покинув Полтаву в последний момент. Друзья написали, что на суде действительно упоминали о моей партии и что на меня повесили столько статей, что я мог бы гордиться, если бы эти обвинения соответствовали истине. Суд проходил за закрытыми дверями. В качестве статьи обвинения фигурировали «действия по организации вооруженного восстания»; при этом были намеренно искажены даты и факты и добавлены различные домыслы. Обвиняемым был мой земляк и ученик, ставший затем сионистом-социалистом. Мы с ним не прекращали переписываться. За то время, что мы не виделись, он стал активистом партии большевиков, и эта деятельность послужила причиной его ареста. Его приговорили к четырем годам каторжных работ. Глядя на ход судебного расследования (мой знакомый адвокат подробно рассказал мне об этом «интересном заседании»), можно было предположить, что тайная полиция надеется вскоре привести на скамью подсудимых остальных сообщников и «руководителей» обвиняемого. В суде была зачитана моя программа 1905–1906 годов о создании местных внепартийных «комиссий по безопасности», о способах оснащения их оружием и о том, какой системой должны руководствоваться революционные партии в своей деятельности. К этой программе обвиняемый добавил несколько «собственных» идей. По этой последней дате и установили время написания программы и на основе этой и других подобных улик отправили парня на каторгу… Там он, очевидно, «перевоспитался», и в 1917–1919 годах я встречался с ним – он был одним из влиятельнейших активистов в Екатеринославе и в Киеве (был сподвижником Раковского{603}).

В Одессу я приехал без какого-либо конкретного намерения: у меня имелось только общее решение посвятить как можно больше времени систематическому изучению еврейской истории. Каждый исторический период я планировал изучать в контексте его общей истории. Свою работу я намеревался вести по первичным источникам. И лишь изучив их как следует, буду описывать эти исторические периоды и рассказывать о событиях в исчерпывающем и точном изложении. Я записал у себя в тетради: «Мне следует учить еврейскую историю по методу рабби Акивы бен Йосефа{604} и его ученика рабби Йосе бен Халафта{605}. Про рабби Акиву сказано: Кому был подобен рабби Акива? – Нищему, который взял свою корзину и вышел в поле; нашел ячмень – сжал и положил в нее, нашел пшеницу – положил в нее, то же самое – с бобами, то же самое с чечевицей, и когда вернулся домой, рассортировал все, отделил пшеницу от ячменя. Так поступал и Акива: он впитывал все, о чем говорили в академии, и, оставшись один, старался разложить по местам добытое им… И пойду также по стопам рабби Йосе: все, что он говорил, было обосновано и аргументировано так, что находились мудрецы, которые говорили, что надо прислушиваться к его мнению, даже если оно противоречит мнению большинства мудрецов…» Огромный путь, долгий и тяжкий. Я был рад, что у меня есть верная подруга, с которой можно идти рука об руку по этому тяжелому пути. Мы договорились, что она приедет в Одессу на пасхальные каникулы и мы будем планировать наше совместное будущее. Вместе с тем меня не оставляла мысль об экзаменах на аттестат. Как знать, может, стоит совершить еще одну попытку сдать экзамены, еще раз испытать судьбу. Я спросил совета у моего знакомого адвоката, который работал в конторе Сияльского, и тот посоветовал мне уехать из Полтавы. Лишь в апреле пришел ответ: подробный совет, как можно избежать запроса в полтавскую полицию и как надо указывать свое место жительства… Тем временем я пропустил срок подачи, и мое заявление не приняли.