Мир, которого не стало - Бен-Цион Динур

В среду я вернулся и увидел, что Фишка сидит на кровати в чем мать родила; из его комнаты все украли, не оставили даже рубашки (потом оказалось, что вором был дворник, и спустя неделю вещи нашлись у него в подвале). Я пытался восстановить ход ассоциаций, натолкнувших меня на эту мысль. Но у меня ничего не вышло.

И вот мы сидим на ступенях крыльца в доме Белмана – моего знакомого, старого еврейского учителя. Это был мужчина высокого роста и с бородой, которую он подкрашивал, дабы не потерять своего «величия». У него было пять дочерей, из них две замужем. В его гостеприимном доме всегда было много молодежи… Я развиваю свою психологическую теорию: о том, что через связи между мыслями и ассоциациями душа приходит к определенному мнению и в ней рождаются идеи – у них есть объективная основа в реальности, они не являются простым результатом «индивидуальной душевной деятельности». Друзья оспаривают и критикуют мою идею. Светит полная луна, и мне очень нравятся замечания одной девушки: она невероятно красива, с пушистой косой, сплетенной из тонких шелково-золотистых прядей, стройная, высокая; точеное личико, глубокий взгляд голубых глаз и длинные черные ресницы. Цаира (это было ее еврейское имя, по-русски ее звали Анюта) была студенткой-медиком в Москве, очень способной, и отнеслась ко мне с большим дружелюбием (во время моей болезни она была в Москве). Мне она тоже очень нравилась, хотя ее заливистый смех несколько остужал мое к ней отношение и мешал возникновению той степени близости, которую многие нам приписывали. И вот мимо нас прошел человек, а с ним девушка. Он поздоровался с нами, и я успел увидеть лишь его затылок.

– Давай попрактикуемся, – говорит Цаира. – Если твоя теория об «объективной основе ассоциаций» верна, то каковы твои ассоциации с человеком, который сейчас прошел? Какое у тебя впечатление от его внешности?

– Я не видел его. Успел увидеть только его затылок.

– Неважно. Для ассоциаций это не имеет значения, даже если ты успел получить только «затылочное» впечатление. Может быть, это даже к лучшему.

Все друзья поддержали ее и решительно, но тихо – поскольку этот человек был в доме – потребовали от меня, чтобы я открыто высказал свое впечатление. Я спросил, знакомы ли они с ним и не обидит ли кого-нибудь моя откровенность.

– Нет!

Сын домохозяина – владелец переплетной мастерской – успокаивает меня:

– Не переживай, ты можешь говорить открыто.

– Итак, – говорю я, – по моему затылочному впечатлению, этот человек занимается… – тут я делаю паузу и заканчиваю шепотом, – работорговлей!

Сын домохозяина, Реувен, говорит:

– Верно, но не совсем точно. Не раба-, а рыботорговлей: он торгует селедкой… Это известный в городе торговец. Его фамилия Б…ский.

Все смеются. Я продолжаю и спрашиваю Реувена:

– Он ездит за границу?

– Да.

– Часто?

– Не знаю.

– В какие страны?

– Не помню. Кажется, в Константинополь.

– По делам, связанным с рыботорговлей, он ездит в Константинополь? Это кажется мне подозрительным!

Друзья подняли меня на смех. Мне пришлось объяснять ход моих мыслей всем сидевшим вокруг. И прежде всего самому себе.

В газетах в те дни много писали о «торговле живым товаром», о целой сети торговцев; в тот же день я читал трагедию Гёте «Эгмонт», и меня очень впечатлило во втором действии то место, когда Эгмонт встретил людей на улице и все они оказались его сторонниками. Один из этих людей, портной (Эгмонт вспомнил, как его зовут, и узнал его, несмотря на то, что ни разу его не видел), говорит про Эгмонта: «Его шея – лакомый кусок для палача!»

И вот я пытаюсь объяснить друзьям, каким образом мне пришла в голову такая странная идея.

– Затылок господина, прошедшего мимо нас, был жирным, красноватым, слегка лоснился… и вызывал тошноту. Такое вот сочетание отрывка из «Эгмонта», газетных сплетен и вида шеи привело меня к этому «проблеску» мысли.

Мои объяснения никого не удовлетворили, но теперь уже никто не смеялся. Насколько же велико было общее удивление, когда спустя примерно пару месяцев в газетах написали (сначала в киевских, а затем, в тот же день, эту новость перепечатали полтавские газеты), что «торговец Б. из Полтавы арестован за торговлю живым товаром…»

И вот мы сидим – той же компанией, и с нами еще Цибирко, активист «Поалей Цион», недавно вернувшийся из «мест не столь отдаленных», и пытаемся давать друг другу социально-психологические определения, при этом «определяемый» может говорить только «да», «более-менее» или «нет», и больше ничего. Друзья придумывают «определения» моему характеру – отчасти из желания спровоцировать, отчасти от чистого сердца:

– «Способности средние». – «По математике чуть выше среднего». – «Склонность к борьбе, к войне и вообще к деятельности». – «Некоторый талант в этой области», «склонен к душевным терзаниям», «расчетлив во всем», «узколобый националист», «интересуется как будто бы мировыми проблемами, а занят на самом деле евреями и только евреями». – «Острая бритва со сломанным лезвием». – «Ртуть». – «Улыбка, которая больше прячет в себе, нежели раскрывает», «погружен в книги и живет в своих фантазиях», «питаем стремлениями, весь состоит из желаний и жаждет жизни», «скромный снаружи и гордый внутри», «живет в тесной комнате и думает, что в ней находится весь мир», «человек планов; велик в начинаниях и скромен в их завершениях…»

Я слушал и соглашался. Друзья засмеялись и спросили:

– Как ты сможешь применить свою систему к этим определениям?

– Запишу их к себе в блокнот.

– А после?

– Когда придут дни моей старости, опубликую воспоминания о своей жизни и расскажу об этом.

– Точно?

– Обещаю!

И вот я выполняю свое обещание…

Для меня тогда очень важны были описания характеров и образов людей в жизни и в литературе – в наши дни и в былые времена, – и я много читал, штудировал, копался в материалах и делал записи. И вот, как-то раз, поздно вечером, когда я сидел у себя за рабочим столом, передо мной вдруг – не помню, в связи с чем – предстал Вильно восьми-девятилетней давности и весь тогдашний дом Израилев! Передо мной встали образы, живые и яркие впечатления от этого города, тамошних друзей, библиотеки Страшуна и подшивок журналов «ха-Шахар» и «Бокер ор»{601}. Я не мог заснуть. «Эх, дурак, дурак! Вот он – материал, который тебе надо было изучать и работать над ним. Зачем ты тратишь свое время на изучение истории, в которой ты в лучшем случае будешь знать только внешнюю сторону». Я ощутил прилив стыда. И на следующее же утро я сидел в русско-еврейской библиотеке, занявшись поиском материала.

Я организовал для себя целую систему вопросов, которые, на мой взгляд, должны были подробно освещаться в литературе Гаскалы. Таким образом, по ответам, которые она дает в своих произведениях, я смогу воссоздать образ «еврейского просветителя». Однако через пару месяцев я убедился в том, что большая часть этих вопросов вообще не волновала писателей Гаскалы, в частности, в литературных произведениях ими практически не затрагивались «мировые проблемы». Мне пришлось пойти иным путем: проверить без малейшей предвзятости, какие вопросы их интересовали, и принять факты такими, как они есть; понять, что на самом деле интересует маскилим и какие проблемы они обсуждают… Разумеется, этот подход требует систематической и всесторонней работы. Но она необходима и важна с исторической точки зрения. Я решил спланировать эту работу. Однако когда я приступил к планированию и окунулся в тему, я почувствовал, что она не сможет стать моей «центральной темой», к которой я мог бы прикипеть всей душой, и что мне действительно нужно «установить время для Торы»…