Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - Рувим Исаевич Фраерман

– Потом пройдёте, милостивый государь, посмотреть дядюшкину усадьбу, а теперь отпустите вашего ямщика и будьте моим гостем, не лишайте меня, старика, сей чести, – сказал старый приятель дядюшки Максима. – Да расскажите же и о себе. Наслышаны мы были из Санкт-Петербурга, что совершили вы по высочайшему повелению дальнее плавание со славой и пользой для отечества. И слава сия дошла до нас.

За обедом старик достал из стола миниатюру в рамке, искусно оплетённую голубым шёлком, и показал её Василию Михайловичу.

– Да это маленькая Юлия! – воскликнул тот. – Копия подобной миниатюры хранится в моём дорожном чемодане.

– Вы правы, – с улыбкой отвечал старик. – Это Юлия, но не та, которую вы знали, а её младшая дочка, моя крестница и любимица.

Василий Михайлович долго рассматривал миниатюру новой Юлии, и ему стало немного грустно: детские воспоминания обступили его со всех сторон.

После обеда он отправился смотреть усадьбу дядюшки Максима.

От дома почти ничего не осталось. Но парк уцелел. Липы, обгоревшие только вблизи дома, пышно разрослись и цвели, благоухая и как бы говоря: жизнь неистребима на земле!

Бродя по парку, Василий Михайлович думал, что вот здесь, по этим заросшим мелкой древесной порослью тропинкам, четверть веки назад он, маленький Вася, бегал взапуски с быстроногой Юлией, а за ними однокрылый журавль Прошка смешно прыгал на длинных ногах.

Как бесконечно давно это всё было!..

Василий Михайлович пошёл бродить по Москве. Вид Кремля, ещё хранившего на себе следы заделанных проломов, следы огня на его священных стенах, лежавшая в развалинах Москва, сожжённая руками своих сынов и ими же освобождённая от врага, наполнили его сердце гордостью и печалью.

Незаметно он приблизился к Иверским воротам. Кажется, это было единственное место, где всё осталось, как было. Говорили только, что чудотворная Иверская икона всё ещё во Владимире, куда она была вывезена при приближении французов к Москве.

На другой день Василий Михайлович распрощался со старым Звенигородцевым и продолжал свой путь в невскую столицу, стараясь найти на Петербургском тракте ту рукастую берёзу, под которой когда-то простился с нянькой Ниловной. Но все берёзы были рукастые от старости, и все были похожи одна на другую.

Путешествие Головнина продолжалось семь лет и было не только продолжительным, но и крайне тяжёлым, а годы плена безмерно мучительными, но Василий Михайлович въезжал в Петербург преисполненным своей обычной бодрости и сил.

После сожжённой Москвы Петербург обрадовал и удивил его своей многолюдностью и пышностью. Дома вдоль Невской перспективы теснились гуще. Казанский собор был уже достроен, и глаз Василия Михайловича, привыкший за эти годы лишь к виду моря и к бедным северным хижинам, с восхищением остановился на жёлто-сером камне его стен, на стройной колоннаде, полукругом обнимающей площадь перед храмом.

По Невской перспективе двигались бесконечные вереницы карет и открытых экипажей. Их было так много, что в иных местах вдоль стен домов для пешеходов были сделаны из кирпича и камня высокие дорожки, которые здесь называли тротуарами.

Мойка уже одевалась в гранит, и уток на ней больше не было. Там, где когда-то вельможи охотились на дикую птицу, теперь высились большие дома.

На Васильевском острове вытянулись новые линии зданий, и, переехав по плашкоутному[131] мосту через Неву и свернув налево, на самой набережной Василий Михайлович увидел большую толпу кадетов: Морской корпус давно уже был переведён из Кронштадта обратно в Петербург и помещался теперь уже не в стенах Итальянского дворца. Курганов умер, Никитина не было. Иные голоса звучали в высоких корпусных классах, и юные кадеты, что сняли свои шляпы перед незнакомым морским офицером, сидевшим в высокой пролётке, не знали, какие чувства волновали сейчас этого смуглого лицом, мужественного, отважного капитана, имя которого через несколько лет будет у них на устах.

Посетил Василий Михайлович и домик Марфы Елизаровны. Он с трудом нашёл его. Большие дома зажали его с двух сторон, домик сделался ещё меньше, к тому же от времени он осел в землю.

Внутри же усадьбы всё было как будто по-прежнему. Во дворе Василия Михайловича, к изумлению и даже радости его, встретила… та самая лопоухая бурая коровка, что около трёх десятков лет назад он увидел здесь впервые, словно все эти годы она простояла на одном месте, жуя свою жвачку и двигая обросшими шерстью ушами.

Неугомонные воробьи дрались в кустах бузины под забором, как прежде… Всё было, как тогда, и всё было уже не то, начиная с него самого.

Василий Михайлович почувствовал это, взглянув на золотой шпиль Адмиралтейства. Здесь они с Рикордом когда-то дали свою детскую клятву добиваться морской славы. Теперь он знал, что слава не даётся так просто в руки.

Из дверей домика вышла сгорбившаяся, маленькая-маленькая старушка. Прикрыв ладонью глаза, она посмотрела на пришельца. На её старчески-бескровном лице появилось выражение радости. Волнуясь, она заговорила, шамкая беззубым ртом:

– Никак Васенька? Где же ты пропадал, государь мой?

Она узнала его через столько лет! Это было удивительно! Крепка была память у этой моряцкой вдовы, крепка, точно у матери.

Василий Михайлович с сыновней нежностью обнял старушку и рассказал ей, где был.

– А у вас всё словно бы по-прежнему, – оглядываясь по сторонам, говорил Головнин. – Как будто и коровка та самая, что и тогда была, – засмеялся он.

– Правнучка, милый, правнучка той Бурёнки, что была у меня в те поры, как я ещё молодой была. В неё весь коровий род идёт с тех самых пор. Ну заходи, однако, гость мой драгоценный, заходи, – приглашала старушка. – У меня сёдни случаем твои любимые оладьи с мёдом. Приняла я себе в помощницы по одинокой старости моей, – никого ведь у меня не осталось, – сиротку одну. Так сегодня день её ангела. К обеду у нас пирог, а теперь вот оладьи зачали печь. Заходи-ка…

Василий Михайлович вступил под гостеприимный кров домика Марфы Елизаровны, где сохранилось всё, до самых мелких мелочей, и даже запах какой-то сухой душистой травы по-прежнему стоял в комнатках, напоминая ему о детстве. И в окне висела та самая клетка, в которой когда-то жила чубатая канарейка, но клетка уже была пуста.

Ему стало чего-то жаль, воспоминания нахлынули толпою, и отдавшись им, он даже не заметил, как старушка поставила перед ним целое блюдо пышных, румяных, слегка пахнувших постным маслом оладьев и, подперев своё морщинистое личико крохотными кулачками, села против него, говоря:

– А ну, отведай-ка, Васенька, моих оладий. Такие ли, как были в те поры?

Теперь нам остаётся