Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - Рувим Исаевич Фраерман

Василий Михайлович с грустью обошёл в последний раз свой корабль, ещё столь недавно боровшийся из последних сил с грозной стихией, подошёл к грот-мачте, обнял её рукой:

– Прощай, «Диана»! Ты честно, до последнего вздоха, послужила своему отечеству. Уже скоро семь лет, как вышли мы с тобой из Кронштадта. Посмотри, и на мою голову пало немного снега, принесённого тяжкими испытаниями, борьбою и временем… – Затем он обратился к Рикорду: – Ну что ж, Пётр, поедем. Больше нам делать здесь нечего.

…Новый 1814 год путешественники встретили в безлесной, необитаемой степи, простирающейся на триста с лишком вёрст, которая носит название Парапольского дола. Здесь часто случались жестокие метели и гибло много путников.

Но на сей раз погода была милостива к путешественникам, и они благополучно миновали опасный дол.

В начале февраля, после многих приключений, они достигли города Инжигинска. Здесь друзья простились. Обнимая Рикорда, Головнин сказал:

– Не говорю тебе, Пётр, прощай, а только до свиданья. Помнишь нашу детскую клятву?

– Как же не помнить! – отвечал растроганный Рикорд.

– Не будем считать, что мы уже исполнили её, что мы уже заслужили морскую славу. Нам ещё много предстоит впереди, чтобы действительно достичь этого. Ну, старый и лучший друг мой, будь счастлив!

Друзья крепко расцеловались и разъехались в разные стороны. Рикорд вернулся обратно в Петропавловск на Камчатке, к суровому месту своего нового служения, а Василий Михайлович Головнин вместе с Тишкой продолжал трудный и долгий путь.

В начале марта они прибыли в Охотск, совершив на собаках в течение ста дней более трёх тысяч вёрст. А до России было всё ещё далеко…

Но всякий путь кончается… В середине июля Василий Михайлович в сопровождении того же Тишки трясся в почтовой карете, подъезжая к Москве.

Следы тяжёлой войны были заметны на каждом шагу. На дорогах, которые не чинили в эти годы, то и дело попадались колдобины, ямы. Но и по этим ужасным дорогам тянулись в Москву бесконечные вереницы возов, гружённые лесом, кирпичом и железом.

О Москве рассказывали разное. Одни с сокрушением говорили, что Москва сгорела, почитай, вся, другие – что выгорели только Арбат и Кузнецкий, третьи – что сгорели дочиста Солянка, по самую Яузу, и Покровка, четвёртые – что спалило огнём всё Дорогомилово. Но все сходились на том, что Москва уже начала восстанавливаться и что плотники и каменщики ныне в большой цене, достать их очень трудно.

Вскоре Василий Михайлович убедился в том, что всё слышанное им в пути было верно.

Он ехал по Москве среди пожарищ, видел на каждом шагу пустыри, заросшие бурьяном, с голыми, закопчёнными дымом стенами когда-то пышных дворянских особняков, кое-где торчали печные трубы.

Но среди этого разорения уже слышался радостный, бодрый стук топоров, уже белели кучи свежей смолистой щепы, звенели молотки каменщиков, и на лесах построек слышалась песня штукатура. Жизнь возвращалась на старое пепелище.

Даже опалённые огнём деревья в садах теперь вновь оживали, покрываясь пучками поздней яркой листвы.

Попадались на пути и счастливо уцелевшие уголки и кварталы. Проезжая мимо одной из сохранившихся усадеб, Василий Михайлович услышал через открытые окна дома звуки клавесин. Он остановил карету, послушал.

Сколько раз в тяжком плену, на чужбине, ему казалось, что он более уже никогда не услышит ни клавесин, ни звуков русской песни. И вот теперь он слышит. Он жив. А жив ли дядюшка Максим? Где Юлия?

Вот и Покровка. Здесь пожар начался с дома князя Трубецкого. Вот и дядюшкин переулок.

– Сюда, налево, стой! – крикнул ямщику Головнин и начал искать дядюшкин дом с колоннами. Но вместо него он увидел какой-то небольшой деревянный домик в шесть окон, прячущийся вместе с крышей под зеленью старых лип.

Василий Михайлович с недоумением глядел по сторонам.

– Ничего не понимаю, – говорил он вслух, ни к кому не обращаясь. – Липы дядюшкины, а домик чужой. Неужто успели отстроить после пожара? Так на крыше мох… Тихон, – обратился он к Тишке, – поди узнай, где тут усадьба дворянина Максима Васильевича Головнина.

Тишка живо спрыгнул с почтовой кареты и стал стучаться в ворота. На его стук вышла баба в цветастом сарафане и спросила, чего надо. От неё Тишка ничего не мог добиться.

В эту минуту одно из окон дома раскрылось и показалась седоволосая голова гладко выбритого старичка, одетого, как зимой, в тёплый, выстеганный ватой халатик.

– Кого вам, милостивый государь, надобно? – учтиво обратился он к Головнину.

Старик, внимательно выслушав его, сказал:

– Ежели таково ваше желание, милостивый государь мой, то прошу вас войти в мой дом. Не можно мне выйти навстречу к вам по причине застарелого недуга моих ног. Здесь же я могу вам всё в подробностях обсказать по любопытствующему вами предмету.

Василий Михайлович поспешил воспользоваться приглашением старичка и сошёл с почтовой кареты.

Никогда, быть может, и никуда не входил он с таким волнением, как в этот неизвестно кому принадлежавший домик, где всё говорило о прошлом, о многих десятилетиях, в течение которых в его небольших уютных комнатках стояла на своём месте каждая вещь, лежала каждая любовно вышитая чьими-то искусными руками салфеточка.

Баба, встретившая Василия Михайловича у ворот, провела его в самую большую и светлую комнату дома, где в просторном кресле с простой ясеневой спинкой и подлокотниками сидел у окна пригласивший его старичок в своём тёплом халатике и меховых сапожках.

Лицо старичка, морщинистое, дряблое, показалось Василию Михайловичу знакомым, впрочем, не только это привлекло внимание Головнина. Футляр со скрипкой, лежавший на табурете у кресла старичка, и ящик для пистолетов, стоявший на старинном комоде, с инкрустацией из перламутра, тоже показались Василию Михайловичу знакомыми.

Он не ошибся. Перед ним был старый приятель дядюшки Максима и непременный участник дядюшкиных квартетов, Павел Звенигородцев, брат которого, Пётр, сопровождал двенадцатилетнего Васю Головнина в Петербург.

Какая старина! Двадцать шесть лет прошло с тех пор, как под охраной этих самых пистолетов они ехали целой компанией в дядюшкину подмосковную.

– А где же сам дядюшка, его семья, дом? – с волнением спросил Василий Михайлович, опускаясь на стул против старичка.

Он узнал, что дядюшка Максим умер четыре года назад, и погребён на Пятницком кладбище, за Кр естовской заставой. Дом же дядюшки, третий отсюда, по той же стороне переулка, сгорел в двенадцатом году. А у Юлии уже трое детей. После пожара она живёт с матерью и детьми в подмосковной.

– Муж-то её ходил с московским ополчением на французов и был убит под Смоленском, – сообщил старик печальным и тихим голосом.

Старик долго и