Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - Рувим Исаевич Фраерман

Так как Хакодате был не Петербург, и плац-адъютантов здесь не было, да притом же не хотелось на прощанье ссориться с губернатором, Василий Михайлович согласился облачиться в японский костюм, хотя его треуголка с плюмажем[129] вовсе не соответствовала шёлковой японской кофте.

– Об одном я только сожалею, – в шутку сказал он Тёске, – что перед походом в Хакодате сбрил запущенную в плену бороду, а то совсем был бы похож на корсара.

Место первой встречи с Рикордом было назначено в зале таможенного суда, находившегося на самом берегу моря. Около полудня Василия Михайловича привели туда. Дом был окружён многочисленным войском, которое на этот раз было одето не в халаты, а в шаровары и кофты из шёлка и бархата, богато расшитые золотом и серебром, напоминавшие своим покроем дамские мантильи.

– Я думал, что буду здесь наряднее всех, а меж тем каждый ваш солдат одет куда роскошнее меня, – сказал Головнин.

– Такое платье стоит очень дорого, – пояснил Тёске – Оно принадлежит государству, всегда хранится в казённых магазинах и выдаётся солдатам лишь в торжественных случаях. Пусть иностранцы видят, что мы вовсе не бедны.

Дом, в который ввели Василия Михайловича, по своей отделке был подстать солдатским нарядам. Потолок и раздвижные стены просторного зала были расписаны с не меньшим искусством и роскошью, чем зал в матсмайском замке.

Японские чиновники, сопровождавшие Головнина, уселись, по своему обыкновению, на пятки, вдоль стен, а ему подали европейский стул, и Василий Михайлович с великим волнением стал ожидать своего друга.

Рикорд был доставлен на берег в губернаторской шлюпке. Над ней развевалось три флага: русский, японский и большой белый перемирный флаг. При Рикорде состояли: офицер Савельев из камчатского гарнизона, переводчик-японец, почему-то носивший русскую фамилию Киселёв, и небольшой отряд матросов, расположившийся после высадки перед зданием суда.

Рикорд стремительно поднялся по ступеням и вошёл в услужливо распахнутую перед ним дверь зала, но на пороге остановился на мгновенье, изумлённый причудливой росписью стен, и, решив, что попал не туда, куда следовало, стал осматриваться.

Но тут какой-то человек в странной японской одежде, но в треуголке и с русской саблей на боку бросился к нему навстречу. Рикорд отступил на шаг и вдруг узнал в этом столь странно наряженном человеке своего старого друга, лицо которого осунулось и постарело. Он заключил его в объятия, в изумлении и радости воскликнул:

– Василий Михайлович! Ты ли это?

– Я, я! – радостно отвечал тот. – Не узнал? Наконец-то!

И они долго стояли, обнявшись и держась за руки, как дети, и нежно смотрели друг на друга, – эти мужественные моряки, глядевшие не один раз смерти в глаза.

Они ещё не верили, что наступила, наконец, минута их встречи, что два года страданий для одного, душевных треволнений для другого уже отошли в прошлое.

Японцы поспешили предложить стул и Рикорду, а Тёске, улыбаясь, сказал ему по-русски:

– Можете говорить столько часов, сколько запожелаете. Японцы отошли в конец зала, подчёркивая тем, что не хотят ни подслушивать, ни мешать друзьям беседовать по душам.

А те сидели один против другого, по-прежнему держась за руки, и Рикорд говорил:

– Наконец-то я вижу тебя, любезнейший друг мой Василий Михайлович! Какая награда за прошедшие терзания!

Головнин же засыпал его нетерпеливыми вопросами, на которые тот не успевал отвечать.

– Как! Что? – возбуждённо восклицал он, поминутно прерывая Рикорда. – Значит, неприятеля уже нет на нашей земле? Наши войска во Франции? Слава провидению. Неужели Бонапарт был в Москве? А мы-то! Мы сидели за деревянными решётками японской тюрьмы в эту годину народного бедствия! – горестно воскликнул он.

Беспорядочная беседа их продолжалась, перескакивая с предмета на предмет. Оба спрашивали друг друга сразу и сразу же отвечали и снова забрасывали друг друга вопросами, не доканчивая фразы, перемежая разговор свой краткими, молчаливыми рукопожатиями.

Но если японские чиновники, отошедшие в дальний конец зала, и делали вид, что совершенно не интересуются беседой двух русских офицеров, то тайно присутствовавший в том же зале сам буньиос Хаотори-Бингоно-ками очень внимательно наблюдал за ними. Он сидел за ширмами в нескольких шагах от русских и временами пытливо поглядывал на переводчика Кумаджеро, застывшего у его ног и шёпотом передававшего ему слова собеседников.

Василий Михайлович порою даже слышал за ширмами движение и чей-то тихий шёпот, но за время плена до такой степени привык к подсматриванию и подслушиванию со стороны японцев, что даже не обратил на это внимания, тем более что беседа друзей не могла быть неприятной для буньиоса.

Потом японцы угощали русских чаем и конфетами, и лишь под вечер Василий Михайлович снова возвратился в дом, отведённый для пленников. И тут снова началась долгая беседа о «Диане», о России, о Европе, о судьбе общих друзей и знакомых.

Когда все разошлись по своим комнатам и предались сну, Головнин поднялся во второй этаж дома и раздвинул оклеенную бумагой оконную раму. С воли, преодолевая свежесть осеннего вечера, на него пахнуло тёплым дыханием моря.

Острым взором моряка Василий Михайлович стал искать топовый огонь своего шлюпа и вскоре нашёл едва приметную с такого расстояния светлую точку, подобную Полярной звезде. К этому крохотному огоньку, затерявшемуся на просторе огромного залива, были прикованы все его мысли, ибо там была Родина.

Наутро всех пленников вызвали в дом, где остановился в Хакодате матсмайский губернатор. Это был последний раз, когда они видели японского буньиоса.

После обычного обмена поклонами губернатор достал из широкого рукава своего кимоно лист бумаги, поднял его кверху, чтобы все видели, и сказал, обращаясь к русским:

– Это постановление правительства по вашему делу.

В бумаге говорилось, что губернатор, уверившись в том, что Хвостов действовал самовольно, освобождает, по повелению японского правительства, русских, и завтра они должны будут отправиться на свой корабль.

Затем буньиос извлёк из-за пазухи другой лист бумаги и, прочитав её вслух, велел Тёске перевести её и передать Головнину. То было личное и весьма любезное прощание буньиоса Хаотори-Бингоно-ками с бывшими пленниками.

Однако, слушая столь учтивое обращение губернатора, Василий Михайлович думал о другом – о победоносной русской армии, уже приближавшейся к столице Франции. Не это ли обстоятельство превратило его коварных и жестоких тюремщиков в учтивых друзей?

Глава 29

Снова к родным берегам

В начале октября на острове ещё стояла тёплая и солнечная погода, в воздухе летали блестящие нити паутины, было тихо, и на холмах за городом слабый ветер не в силах был скинуть с кустов и деревьев их золотого наряда.