Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - Рувим Исаевич Фраерман

о нём в плену, вспоминал ли он о Тишке и не забыли ли Тишку его дружки – Шкаев и Макаров.

Но курилец, выпив чарку, а потом другую, мог только повторять:

– Хо, хо, ероси. (Что значит, по-японски, хорошо.)

Он вдруг забыл все русские слова, какие в трезвом виде твёрдо знал.

Тишка плюнул с досады, но тут же смягчился, обнял курильца, и оба они запели: Тишка своё, рязанское, а Алексей своё, курильское. В общем выходило довольно дружно, ибо чувствовали они приблизительно одно и то же и были приблизительно одинаково пьяны.

На другой день, переправив Симанова и Алексея обратно на борт японского судна и снабдив Такатаи-Кахи письмами к Головнину и к другим пленникам, Рикорд поднял якорь, вышел из гавани и взял курс на Охотск при полных парусах, чтобы через месяц снова вернуться за пленниками и привезти японцам те бумаги с печатями и российским гербом, которых они так упорно, лукаво и вероломно добивались в продолжение двух лет.

Глава 26

Запоздалые вести с родины

С великим нетерпением Василий Михайлович ожидал возвращения Симанова. Этот матрос, не отличавшийся особенной расторопностью и умом, казался ему теперь самым светлым посланцем.

Едва Симанов показался в дверях оксио, Василий Михайлович бросился ему навстречу. В первое мгновенье волнение его было так сильно, что он мог только произнести:

– Ну! Ну! Что там у нас?

– Так что всё благополучно, ваше высокоблагородие, – отвечал Симанов. – Дюже хорошо угощали ребята.

– Чудак! – воскликнул Василий Михайлович. – Разве я тебя о том спрашиваю! Что там, в России?

Но Симанов немногое сумел передать из того, что говорил ему Рикорд, который и сам, впрочем, мало знал о событиях в России и Европе.

Симанов мог сообщить лишь, что французы напали на Россию, были уже в шестнадцати верстах от Смоленска, где, однакож, им задали добрую трёпку, несколько тысяч положили на месте, а остальные с Бонапартом едва уплелись домой.

Это было всё, что Василий Михайлович узнал о великой войне двенадцатого года, о бедствиях, потрясших Россию, о радостях и победах русского народа, столь незаметно для самих пленников менявших, может быть, их судьбу и возвращавших их на родину.

– Несчастный! – воскликнул в сердцах Головнин. – Что за глупый жребий выбрал тебя, а не Шкаева или другого!

Видя, что от Симанова больше ничего не узнать, Головнин обратился к курильцу Алексею, но и тот нового ничего не прибавил к сказанному Симановым. Закурив свою трубочку, он сказал только, что на русском судне «шибко добрые люди».

Тогда Василий Михайлович стал расспрашивать Кумаджеро и Тёске, но те отговорились незнанием.

Впрочем, Тёске вскоре сообщил ему, будто голландцы, приходившие в Нагасаки, рассказывали, что французы заняли Москву, которую русские подожгли и оставили.

Но это известие показалось Головнину настолько неправдоподобным, что он рассмеялся:

– Этого не могло быть!

Спустя три дня русских пленников в последний раз привели во дворец матсмайского буньиоса, где столько раз они стояли связанные перед писцами и чиновниками.

Губернатор объявил Головнину, что если русский корабль, обещавший в нынешнем году прийти в Хакодате, действительно доставит нужную бумагу и матсмайский буньиос найдёт её удовлетворительной, то правительство уполномочивает его отпустить русских в их отечество, не дожидаясь разрешения из столицы.

– Капитан Хаварин! – торжественно заявил при этом губернатор. – Вследствие этого повеления вы все должны через несколько дней отправиться в Хакодате. Я тоже туда прибуду, и мы будем видеться.

Из замка пленников привели в тот самый дом, из которого они когда-то бежали. Теперь он был отлично убран, все внутренние решётки из него были удалены, стража не была вооружена. А за столом прислуживали пленникам нарядно одетые слуги, и кушанья подавались в богатой лакированной посуде.

В эти радостные дни Хлебников стал понемногу приходить в себя. Минуты прояснения посещали его всё чаще, он снова делался добрым и верным товарищем.

В эту же пору прибыл из Эддо академик Адати-Саннай, пожелавший через русских воспринять достижения европейской науки. Ни Головнин, ни Хлебников не отказали ему в этом. Хлебников написал для академика логарифмические таблицы, объяснив, как ими пользоваться, а Василий Михайлович сделал для него обширные выписки из французской Либесовой физики со своими собственными толкованиями о новейших открытиях в этой области, а также и в астрономии.

И вот снова наступил майский день, как год назад, когда пленники бежали в горы, – день, суливший им настоящую свободу.

Городом шли торжественно, с церемониалом, хотя вооружённого конвоя уже не было. Сотни людей бежали за русскими. Тёске сопровождал их.

За городской чертой каждому было предоставлено выбрать способ передвижения: кто хотел, мог идти пешком, а кто желал ехать, для тех были приготовлены верховые лошади. Следовали той самой дорогой, какой пришли из Хакодате, останавливаясь в тех же самых селениях, что и раньше, но теперь русские моряки шли как свободные люди.

Лишь с одного Мура японцы не спускали глаз, опасаясь, как бы он не сделал чего-нибудь над собой, ибо, когда пленники шли городом, он заливался такими горькими слезами, словно покидал отчий дом, и потом всю дорогу плакал.

На расспросы японцев о причине его слёз Мур отвечал:

– Я не достоин великих благодеяний, какие вы мне оказываете. Меня мучит совесть, что я не могу отплатить вам тем же.

А когда его спросил о том же Василий Михайлович, Мур сказал:

– Вас всех жалею, оттого и плачу. Я вижу все хитрости и всё коварство японцев, которые всех нас погубят. Неужто вы не видите, что всё это одно комедийство?

«Безумен ли он в самом деле или только притворяется безумным?» – думал Василий Михайлович, и последнее показалось ему наиболее ужасным, наиболее жалким состоянием человека.

Глава 27

Пленники снова видят «Диану»

Путешествие из Матсмая в Хакодате продолжалось девятнадцать дней. Никто на этот раз пленников не торопил, привалы и днёвки были часты, погода стояла всё время ясная и тихая, и идти после двухлетней неволи было легко и даже приятно, особенно потому, что впереди ждала свобода.

Через несколько дней пришёл в Хакодате на своём красном корабле Сампео-Такакахи и с ним академик Адати-Саннай. Прибыл и Отахи-Коски, бывший начальник острова Кунашир в те дни, когда туда приходил Рикорд.

Отахи-Коски тотчас же явился навестить своих бывших узников, но держал себя совсем иначе, чем ранее: был учтив, ласков и поздравил русских со скорым возвращением в их отечество. Однако при всей ласковости японца Василий Михайлович замечал в его косых чёрных глазах прежнюю неистребимую злость.

Когда Отахи-Коски ушёл, Головнин сказал Тёске:

– Не могу забыть