Озорные рассказы. Все три десятка - Оноре де Бальзак

– О милая Берта, сестра души моей! Я совсем не умею держать в пальцах иголку, – я привыкла себе на погибель пользоваться руками для иных дел!

– Но чем же вы тогда весь день занимались?

– О! Меня нёс по течению мощный поток любви, превращающий дни в мгновения, месяцы – в дни, а годы – в месяцы. И ежели бы это длилось вечно, я проглотила бы, как сочную ягоду, даже самую вечность, ибо в любви всё свежо и благоуханно, всё полно сладости и бесконечного очарования…

Тут приятельница Берты, опустив свои прекрасные глаза, задумалась, и уныние отобразилось на её лице, словно у женщины, покинутой своим возлюбленным: она грустит по неверному и готова простить ему все измены, лишь бы сердце его пожелало вернуться к той, что была ещё недавно предметом его обожания.

– Скажите, кузина, а в браке может возникнуть любовь?

– О нет, – отвечала Сильвия, – ведь в браке всё подчиняется долгу, тогда как в любви всё делается по свободной прихоти сердца, что как раз и придаёт особую сладость ласкам, этим благоуханным цветам любви.

– Кузина, оставим такой разговор, он приводит меня в смятение ещё больше, чем музыка.

И, поспешно позвав слугу, Берта велела ему привести сына. Мальчик вошёл, и Сильвия, увидя его, воскликнула:

– Ах, какая прелесть! Настоящий амур!

И она нежно поцеловала ребёнка в лоб.

– Иди ко мне, моё милое дитя, – сказала мать, когда мальчик, подбежав, забрался к ней на колени. – Иди ко мне, моя радость, блаженство моё, единственное моё счастье, чистая жемчужинка, бесценное моё сокровище, венец моей жизни, зорька утренняя и вечерняя, моё сердечко, единственная страсть души моей! Дай мне твои пальчики – я их скушаю; дай мне ушки твои – я хочу легонько их укусить; дай головку твою – я поцелую твои волосики. Будь счастлив, мой цветик родненький, коли хочешь, чтоб я была счастлива!

– О кузина, – молвила Сильвия, – вы говорите с ним на языке любви.

– Разве любовь – дитя?

– Да, кузина, древние всегда изображали любовь в образе прекрасного ребёнка.

В подобных разговорах, в которых уже зрела любовь, и в играх с ребёнком прелестные кузины провели время до ужина.

– А вы не хотели бы иметь ещё ребёнка? – шепнул Жеан кузине в подходящую минуту на ушко, слегка коснувшись его горячими своими губами.

– О Сильвия, конечно, хотела бы! Я согласилась бы сто лет мучиться в аду, лишь бы Господь Бог даровал мне эту радость! Но, несмотря на все труды, усилия и старания моего супруга, для меня весьма тягостные, мой стан ничуть не полнеет. Увы! Иметь только одного ребёнка – это ведь почти то же самое, что не иметь ни одного! Чуть послышится в замке крик, я сама не своя от страха, я боюсь и людей, и животных, дрожа за это невинное, дорогое мне существо; меня пугает и бег коней, и взмахи рапиры, и все ратные упражнения, словом, решительно всё! Я совсем не живу для себя, я живу только им одним. И мне даже нравятся все эти заботы, ибо я знаю, что, пока я тревожусь, мой сыночек будет жив и здоров. Я молюсь святым и апостолам только о нём! Но чтобы долго не говорить – а я могла бы говорить о нём до завтра! – скажу просто, что каждое моё дыхание принадлежит не мне, а ему.

С этими словами Берта прижала малютку к своей груди так, как умеют прижимать к себе детей только матери – с той силой чувства, которая, кажется, способна раздавить собственное сердце матери, но ребёнку нисколько не причиняет боли. Коли вы сомневаетесь, поглядите на кошку, когда она несёт в зубах своих детёнышей; никто ведь этому не удивляется.

Юный друг Берты, дотоле сомневавшийся, хорошо ли он сделает, вторгнувшись на заброшенное, но влекущее своей красою поле, теперь совсем успокоился. Он подумал, что отнюдь не погрешит против заповедей Божьих, если завоюет для любви эту душу. И он был прав.

Вечером Берта, следуя старинному обычаю, от которого отказались дамы наших дней, пригласила свою кузину лечь вместе с нею в её просторную супружескую кровать. Сильвия, как и подобало девице воспитанной и благородной, любезно ответила, что это будет для неё большою честью.

И вот, когда в замке прозвучал сигнал ко сну, обе кузины пошли в опочивальню, богато убранную коврами и красивыми тканями, и Берта стала с помощью служанок понемногу разоблачаться. Заметьте, что Сильвия, покраснев до ушей, стыдливо запретила кому-либо касаться её и пояснила кузине, что она, мол, привыкла раздеваться совсем одна с той поры, как ей не услуживает возлюбленный, ибо после ласковых его прикосновений ей стали неприятны женские руки, и что все эти приготовления ко сну приводят ей на память нежные слова и милые шалости, которые выдумывал её друг при раздевании и которыми она тешилась себе на погибель.

Такие речи весьма удивили Берту, и она предоставила кузине читать вечерние молитвы, лёжа под пологом на кровати, куда наш юноша, весь объятый любовным пылом, поспешил поскорее юркнуть, радуясь, что мог подглядеть мимоходом дивные прелести хозяйки замка, столь наивной и неиспорченной.

Берта, полагая, что подруга её замужняя женщина, ни в чём не нарушила своих привычек: она вымыла себе ноги, ничуть не заботясь, видны ли они до колен или выше, обнажила свои нежные плечи и делала вообще всё, что делают дамы перед отходом ко сну. Наконец она подошла к постели, удобно в ней протянулась и, поцеловав на прощание свою кузину в губы, удивилась, как они горячи:

– Не больны ли вы, Сильвия? У вас, по-моему, жар?

– Я всегда так горю,