Самодержец пустыни - Леонид Юзефович

Затем Унгерн счел нужным опровергнуть мнение о том, что он же и стал причиной нынешних бедствий: “Если распространяются злые слухи, что я, выгнав гаминов и сопротивляясь красным, вызвал вхождение их в Монголию, то это не правда, потому что вне зависимости от этого красные для распространения своих законов должны были войти в религиозную и богатую Монголию”.

Напоследок он возвратился к тому, с чего начал: “Еще раз повторяю мое личное мнение, что было бы лучше Богдо-хану с надежными людьми передвинуться на запад. Дальнейшее многословие считаю излишним”.

Унгерн тешил себя надеждой, что Богдо-гэген в плену у китайцев и он же в руках большевиков – это почти одно и то же, можно с его помощью вернуть себе симпатии монголов. План был абсолютно нереальный, но сама идея начать войну на советской территории, чтобы оттянуть силы красных из Монголии, лишний раз показывает, какое значение имела она для Унгерна: поход на Россию рассматривался им как средство сохранить за собой центральноазиатский плацдарм.

На новый поход Унгерн решился после того, как вслед за дурными новостями из Урги в лагерь на Селенге с полуторамесячным опозданием пришли и обнадеживающие – о событиях в Приморье. Правда, первые достоверны, а вторые искажены до полной неузнаваемости: сообщения о перевороте, 26 мая при поддержке Токио совершенном во Владивостоке братьями Меркуловыми, преображаются в благую весть о том, будто японцы вновь, как в 1918 году, начали наступление от Тихого океана на запад. Отрезанный от всего мира, ничего не знавший даже о событиях в Ушсутае, Унгерн счел, что наконец-то исполнились обещания, данные ему Семеновым.

В тот же день, когда было написано письмо Богдо-гэгену, Азиатская дивизия в долине реки Баян-гол вступила в бой с частями 30-й стрелковой дивизии 5-й армии. Красные отчаянно сопротивлялись, к вечеру Унгерн отступил, потеряв около 80 бойцов убитыми и до сотни ранеными[188]. После этого он едва ли не впервые нарушил указание лам, предписавших ему двигаться по левому берегу Селенги, и через два дня свернул от нее на север вдоль русла одной из речушек, берущих начало на Цеженском гольце – лесистом и диком скальном массиве, считавшемся непроходимым для войск. За ним лежала плодородная, густонаселенная долина Джиды.

Перед подъемом на перевал Унгерн дал людям отдых, а утром задержался на уже покинутом дивизией биваке. Этот момент в жизни своего начальника Князев описывает с неподдельным чувством трагичности и непоправимости принятого им решения: “Ушли полки. Скрылась длинная вереница обоза. С железным тарахтением укатили пушки. Замолкли шумы. Там, где недавно кипела лагерная суета, сидел одинокий человек в засаленном тырлыке. Подле него паслась стреноженная лошадь. Медленными затяжками тянул он свою неизменную трубку, время от времени привычными пальцами доставая из догоравшего костра уголек, сверкающий злым красным блеском. Барон задумчив. Сегодня у него еще имелся выбор – уходить в знакомую и не вполне еще чуждую Монголию или же прыгнуть через каменные барьеры в Забайкалье”.

Выбор был сделан, дивизия начала труднейший переход через Цеженский голец. Впереди, прокладывая дорогу в зарослях, посменно шли двести человек с топорами, кирками, лопатами. Поклажу навьючили на лошадей, число подвод Унгерн свел к минимуму. Пушки тянули на руках, временами – таким образом, что одно колесо шло по горной тропинке, а второе, зависшее над пропастью, поддерживали веревками и баграми.

“Каким образом вы проделали этот маршрут?” – допрашивая Унгерна в плену, не без уважения поинтересовались командиры 5-й армии. Он ответил: “Тропы там есть. Вообще во всей Монголии есть тропы. Нет ни одной пади, где нельзя пройти, но это зависит от энергии”.

Энергии у него хватало. Две с половиной тысячи людей с лошадьми и обозом, при восьми орудиях, одолели Цеженский голец за сутки, тогда как впятеро меньшему и имевшему всего одну пушку отряду Щетинкина, который вскоре двинулся тем же путем, на это понадобилась неделя.

Рассеивая мелкие красноармейские отряды, Унгерн молниеносными по местным условиям переходами выходит в долину Джиды. Через разлившиеся реки артиллерию переправляли первобытным способом: забивали быков, ждали, пока туши раздуются под июльским солнцем, затем связывали их вместе и на этих зловонных понтонах устанавливали орудия.

“Вы знали этот район?” – спросили Унгерна в плену. Он объяснил, что нет, не знал, лишь однажды проезжал на пароходе. Имелась в виду его первая поездка в Монголию в 1913 году, когда он пароходом добирался от Верхнеудинска до Усть-Кяхты. Память у него была специфическая, как у охотника или таежного бродяги. Он забывал имена, путал даты, но помнил места, мельком виденные восемь лет назад. Многих поражали его чутье и умение безошибочно ориентироваться на местности даже в темноте.

Согласно “Приказу № 15”, карающий меч барона опускается на “преданных слуг красных учений”, а также их жен и детей. В богом забытых деревнях и улусах Селенгинского аймака евреев нет, настоящих коммунистов и комиссаров – тоже. К ним причисляют любых сельских активистов вплоть до работников местной потребкооперации[189]. Какой-то “бурятский староста”, по причине своей должности заподозренный в большевизме, после пыток брошен на тлеющие угли костра; зарублена деревенская учительница, про которую кто-то донес, что она коммунистка, хотя вся ее вина состояла, видимо, в том, что имела несчастье учиться на каких-нибудь советских курсах. Перед смертью, пишет Рябухин, она “была изнасилована всеми нашими контрразведчиками”.

Внезапное появление Азиатской дивизии в самом сердце Забайкалья для Матиясевича и Блюхера было полной неожиданностью – к ним поступали оптимистические донесения, что силы барона уменьшились до нескольких сот человек и продолжают таять. Лучшие части 5-й армии и Народно-Революционной армии ДВР ушли в Монголию, остановить Унгерна некому[190]. Он стремительно движется на север и к концу июля выходит к Гусиному озеру. Здесь полтора года назад чахары во главе с Нэйсэ-гэгеном на ночном привале предательски вырезали казаков и офицеров Левицкого.

По округе рассылаются агитаторы – вербовать волонтеров. Опираясь на казачью верхушку, Унгерн мог бы объявить мобилизацию в занятых станицах и улусах, но не сделал этого, желая выглядеть освободителем, а не таким же насильником, как его враги. Особые надежды он возлагал на селенгинские станицы, где, по его словам, “живут самые верные казаки”, однако и тут “ни один человек не присоединился”. На сходах вербовщики начинали свои выступления перед толпой любопытных, а заканчивали при пустой площади. Слушатели расходились к концу речи, теряя к ней всякий интерес. Советскую власть здесь не любили, но воевать с ней не хотел никто, тем более в самую страду. Успех был маловероятен, а опасность подвергнуть свои семьи мести со стороны коммунистов – вполне реальной. Напрасно унгерновцы щедрой рукой раздавали станичникам серебро и сигареты, а казачек одаривали шелками, сахаром и чаем, надеясь, как пишет Князев, “создать представление о широком довольстве Азиатской дивизии, чтобы этим жестом привлечь добровольцев”. Единственными, кто вступал в нее добровольно, были пленные красноармейцы – из страха, что за сдачу в плен расстреляют свои.