Самодержец пустыни - Леонид Юзефович

О тибетском плане Унгерна рассказывают лишь Аноним и Рябухин, зато независимо друг от друга. Их записки не были опубликованы, списать один у другого они не могли, тогда как другие участники монгольской эпопеи при работе над воспоминаниями пользовались трудами предшественников. Торновский, например, читал книгу Князева; часто трудно судить, где он пишет по личным впечатлениям, а где – заимствует факты, но освещает их по-своему. О возможном походе в Тибет ему не было известно, он передает слух о том, что Унгерн собирался вести дивизию в Урянхайский край, перезимовать там за стеной неприступных гор, а весной вновь начать войну с красными в Сибири. Последнее вызывает сомнения, но первая часть этого плана не противоречит тибетскому варианту: Урянхай мог стать этапом на пути в Лхасу. Дело происходило в середине августа, а осенью, пока не выпадет снег, Гоби – неодолимое препятствие даже для небольших караванов на верблюдах, тем более – для двух тысяч всадников со скотом и обозом. Прежде чем идти в Тибет, нужно было где-то отсидеться до зимы.

Существование такого плана косвенно подтверждает сам Унгерн. В протоколе одного из допросов записано: “Считает неизбежным рано или поздно наш (Красной Армии. – Л.Ю.) поход на Северный Китай в союзе с революционным Южным и, говоря, что ему теперь уже все равно, что дело его кончено, советует идти через Гоби не летом, а зимой, при соблюдении следующих условий: лошади должны быть кованы, продвижение должно совершаться мелкими частями с большими дистанциями – для того чтобы лошади могли добывать себе достаточно корму; что корма зимой там имеются, что воду вполне заменяет снег, летом же Гоби непроходима ввиду полного отсутствия воды”.

Вероятно, Унгерн наводил справки о способах и оптимальных сроках перехода через Гоби[192]. На том же допросе он сказал, что “намеревался уйти через всю Монголию на юг”, не уточняя, впрочем, куда именно. Во-первых, по его словам, он хотел “дать здесь пережить красное”, то есть не думал весной продолжать войну ни в России, ни в Монголии; во-вторых, его целью было “предупредить красноту на юге, где она только начинается”. Как записано в протоколе, имелась в виду революция в Южном Китае, но это выглядит нелогично: там “краснота” существовала давно. Местом, где она только начинала зарождаться, был именно Тибет, точнее – те области Малого Тибета, где росло влияние китайских республиканцев. Не случайно еще в мае Унгерн собирался отправить послом в Лхасу не кого-нибудь, а Оссендовского, лучше других способного убедить тибетцев в реальности большевистской угрозы. К тому времени отношения Унгерна с Монгольским правительством испортились вконец; не исключено, что в его планах на будущее Тибет занял такое же место, как у Семенова – Монголия: это был запасной вариант судьбы.

Как раз в то время остатки Оренбургской армии Бакича появились на западе Халхи, в районе Кобдо, но Унгерн об этом не знал. Надежда на Джа-ламу растаяла, оставался один путь – на юг. Решение идти в Лхасу, если оно в самом деле было “окончательным”, кажется вынужденным, принятым под давлением обстоятельств, хотя оно естественным образом вытекало из идеологии Унгерна. Если под натиском революционного безумия пала Монголия – внешняя стена буддийского мира, следовало перенести линию обороны в цитадель “желтой религии”. Не он один тогда полагал, что из Халхи фронт мировой революции скоро переместится в Тибет. Правда, остается неизвестным, получил ли Унгерн приглашение Далай-ламы XIII поступить к нему на службу; сообщение Гижицкого не позволяет утверждать это наверняка. Возможно, новый план был такой же импровизацией, как все прочие, одним из многих возведенных Унгерном воздушных замков, для строительства которых ему никогда не требовалось много материала. Зато для забайкальских и оренбургских казаков, офицеров и мобилизованных в Урге колонистов этот план означал беспримерные лишения, а то и смерть, не говоря уже о том, что они должны были проститься с надеждой увидеть близких, попасть на родину или вернуться к мирной жизни хотя бы в Харбине или Хайларе. Для них Тибет был не опорным пунктом в борьбе с “краснотой”, как для Унгерна, и не “сердцем тайн”, как для Гижицкого, а дикой горной страной, где русскому человеку совершенно нечего делать. Сама идея похода через Гоби вызывала ужас[193].

С того момента, как от Загустая повернули обратно на юг, Унгерн начал отыгрываться на подчиненных. Его боялись “как сатаны, как чумы, как черной оспы”. Он был взбешен неудачей, вдобавок лишь сейчас до него дошли известия, что Хатон-Батор Максаржав, переметнувшись на сторону красных, захватил Ушсутай. Этот город, крупнейший в Монголии после Урги, Унгерн собирался сделать своей базой, туда были отправлены обозы с боеприпасами и снаряжением, и туда же он пытался заманить Богдо-гэгена, но теперь приходилось менять планы.

Максаржав устроил резню находившихся в Ушсутае унгерновцев и вообще всех русских; в отместку Казанцев, с частью отряда сумевший выбраться из города, принялся громить попадавшиеся по пути монастыри[194]. Его зверства лишали последней надежды на поддержку монголов, и так-то слабой после того, как Богдо-гэген признал правительство Сухэ-Батора. Наследники Чингисхана оказались недостойны своей глобальной миссии, многие князья с необычайной легкостью перекрасились в красный цвет. Недавно Богдо-гэген заверял Унгерна, что его слава “возвысилась наравне со священной горой Сумбур-Уты”[195], а теперь “возродивший государство великий батор”, хан и цин-ван, обладатель трехочкового павлиньего пера и желтых поводьев на лошади, спаситель “живого будды”, вернувший ему свободу и престол, изгнавший из страны ненавистных гаминов, сделался просто неудачливым военным вождем, которого победили другие русские генералы.

Унгерном владело отчаяние; приступы апатии, когда он в полном одиночестве ехал отдельно даже от своего конвоя, сменялись припадками ярости. Исхудавший, почерневший от загара, он сумасшедшим галопом носился вдоль колонн, избивая всякого, на ком останавливался его взгляд. Не спасали ни прошлые боевые заслуги, ни возраст, ни чины. Начальник артиллерии полковник Дмитриев, командиры полков Хоботов и Марков ходили с перевязанными головами. Даже Резухина барон впервые избил, не то застав его спящим возле лагерного костра, не то вообще без причин. По рассказам, попало и Торновскому, хотя сам он утверждает, что, когда налетевший сзади Унгерн внезапно обрушил на него ташур, ему удалось уклониться и все удары достались лошади.

В эти дни он лютовал как никогда прежде, убивали при малейшем подозрении в готовности дезертировать. Промежуточной стадией между жизнью и смертью стало разжалование в пастухи. Идея принадлежала Бурдуковскому, чья команда наряду с палаческими функциями ведала скотом и конским запасом; он уговорил Унгерна не “кончать” виновных сразу, а отдавать ему в помощники. Число офицеров “с хворостинами” доходило до 28 человек. После боя под Ново-Дмитриевкой среди них оказался и капитан Оганезов, вместе с Гижицким пытавшийся начинить снаряды цианистым калием. По одной версии, он по ошибке обстрелял сопку, где находился барон; по другой – вел огонь с закрытой позиции, и когда Унгерн набросился на него с обвинениями в трусости, ответил с достоинством профессионала: “Я, ваше превосходительство, одинаково хорошо стреляю как с закрытой, так и с открытой позиции, и, как изволите видеть, снаряды ложатся среди цепей красных”. За это Оганезов был избит ташуром и отправлен в погонщики скота. Через несколько дней он представлял собой “босую растерзанную фигуру”, в которой Князев “с трудом признал бравого капитана, еще недавно щеголявшего своими тишкетами”.