Зависть: теория социального поведения - Гельмут Шёк

получает выгоду от неэффективной системы, может также служить стимулом для завистников, которые в дальнейшем могут успешно ввести новую, лучшую систему. Это целиком и полностью зависит от особенностей этих революционеров. Американские колонисты злились и чувствовали что-то вроде завистливого негодования, зная, что люди в далекой Англии получают выгоду от собранных с них налогов. Этот тип зависти-негодования не обязательно является деструктивным.

Зависть и Французская революция

Дж. Рюде тщательно изучил мотивы, которые во время Французской революции руководили собственно толпой, menu peuple[515], по сравнению с возмущенной буржуазией. В действительности их недовольство всегда касалось в буквальном смысле слова их насущного хлеба. Если кто-то, побуждаемый голодом, начинает наносить удары без разбору или присоединяется к революции, которой он на самом деле не понимает, мы вряд ли можем назвать это завистью. Его революционный импульс немедленно бы угас, если бы было можно достать и распределить пищу или если бы она стала продаваться по доступным ценам. Например, Рюде предполагает, что мы, вероятно, посочувствовали бы парижским рабочим и их готовности помогать буржуазии в разрушении старого режима, если бы, прочитав книги К.-Э. Лябрусса, мы представили себе картину повседневной жизни низших классов.

Хронический дефицит зерна достиг пика в 1787–1789 гг. В августе 1788 г. строительный рабочий в Париже должен был тратить на хлеб 50 % дохода, а в период с февраля по июль 1789 г. – больше 80 %. В документах, относящихся к мятежам 1778 г. и первым годам революции, Рюде обнаружил, что постоянным поводом для жалоб были дефицит или высокая цена хлеба. Он приводит подробности, показывающие, как неделя за неделей и месяц за месяцем бунты в Париже и интервалы между ними совпадали с ростом и падением цены на хлеб[516].

Лишь постепенно брожение, вызванное дефицитом хлеба, породило более целенаправленную мотивацию, которую можно охарактеризовать термином «зависть». С помощью радикалов-эбертистов и даже в большей степени с помощью «бешеных» парижские санкюлоты выработали программу социальных требований. Их ярость обратилась на бакалейщиков, тогда как до того она была направлена на пекарей и мельников. Революционная толпа пыталась, например, заставить бакалейщиков продавать свои товары по дореволюционным ценам. Рюде подводит итоги своего исследования следующим образом:

«Неизбежный вывод состоит в том, что первичным и наиболее постоянным мотивом, руководившим революционными толпами в это время, было желание обеспечить изобилие дешевой еды. Это в большей степени, чем любые другие факторы, было сырьем, из которого возникла народная революция. Исключительно этим объясняется бывшее такой яркой характеристикой столицы в эти годы постоянное социальное брожение, из которого выросли сами великие политические journées[517]. Даже в большей степени этим объясняется самостоятельная активность menu peuple, либо выходящая за пределы интересов их буржуазных союзников, либо противоречащая им. …Однако без влияния политических идей, в основном усвоенных от буржуазных лидеров, такие движения остались бы на удивление бесцельными и бесплодными»[518].

В отличие от некоторых других исследователей, Рюде считает также, что санкюлоты смогли воспринять и более абстрактные теории. Только этим можно объяснить глубину и масштаб революции.

Одна из книг Э. Хобсбаума, который в ходе работы над ней консультировался с Дж. Рюде, позволяет нам вникнуть в похожие мотивы городских бунтарей Южной Европы.

Примитивные бунтари и «социальные разбойники»

Хобсбаум пытается на основании первичных источников создать картину мыслей и чувств, целей и методов «социально мыслящих разбойников» и других примитивных бунтарей XIX и XX вв., в чьих фигурах он видит отражение архаических форм социальных движений. Его интересуют в основном Западная и Южная Европа, особенно Италия, в эпоху после Французской революции.

В связи с общим вопросом о роли зависти в революционных процессах, я считаю, что одним из его наиболее поучительных наблюдений является следующее. И до, и после Французской революции menu peuple, мелкие ремесленники, люди физического труда и те, кто перебивался поденной работой в крупных европейских городах, особенно в центрах высшей политической или церковной власти, периодически устраивали бунты, чтобы вырвать у высших классов или у государя те привилегии, вознаграждения за поденную работу, дешевую еду и т. п., к которым они уже привыкли[519].

В принципе то, чтобы в городе сохранялось равновесие, – в интересах всех, и высших классов, и масс. Восстания приемлемы, даже ожидаемы, как если бы они были явлением природы. Каждый человек знает, что должно произойти. Социальная система от этого не разрушается; действительно, у бунтарей не было ни малейшего понятия о том, каких структурных изменений они должны требовать[520].

Даже спустя долгое время после Французской революции в этих восстаниях, как показывает автор, полностью отсутствовали эгалитарные порывы[521]. От богатых слоев и классов хотели бóльшего, но гибели им не желали; также никто не хотел присоединиться к ним[522]. Маленький человек из города, в отличие от крестьян или мелких собственников, не может представить себе равенства на практике. Тем, что раздражает или злит его, – допустим, роскошью городских высших классов – нельзя просто поделиться. Богатый экипаж, дворец, дорогая одежда и прислуга – это собственность, которую можно уничтожить, но пользоваться ей совместно нельзя. Ее разрушение вряд ли было бы в его интересах, поскольку расточительность, воплощением которой она является, для него означает наличие работы. Таким образом, то, что он хочет получить от высших классов – это, по существу, выкуп. Однако, в отличие от примитивных бунтарей города, сельским районам за столетия до Французской революции были знакомы социальные движения, восстания и зачаточные революции ярко выраженного эгалитарного характера: все должны быть равны. Всякому, кто кормится от земли и скота, т. е. всякому, у кого есть лишь маленький клочок земли и пара коров, а также всякому, кто поденно работает на ферме, нетрудно представить себе процесс перераспределения этой собственности. По этой причине многие коммунистические прагматики, например Сталин, презрительно отзывались об эгалитаризме, присущем крестьянской ментальности. Ведь, в конце концов, коммунистического руководителя какого-либо индустриального общества вряд ли устроило бы, если бы его последователи в буквальном смысле потребовали своей доли в средствах производства. Решить таким образом проблему социальных требований способен лишь частный бизнес, который может распределить желаемым образом акции предприятий.

Однако когда городское население бунтует, им, как показывает Хобсбаум, руководит зависть, во многих случаях – совершенно явно: оно уничтожает то, что принадлежит богатым, особенно те вещи, которые для него бесполезны. Но если эта одномоментная деструктивная ярость не поощряется эгалитарно настроенными буржуазными интеллектуалами, то она не порождает такой программы, которая могла бы стать основанием для успешной революции.

Хобсбаум подробно анализирует тип «социального разбойника» на примере романа чешского писателя Ивана Ольбрахта о бандите Николе