Зависть: теория социального поведения - Гельмут Шёк

восприимчивы к идее перемен, которые наконец приведут к равенству возможностей или, что еще лучше, вознесут их самих, а вниз опустят тех, кто сейчас самодовольно восседает наверху»[511].

Завистливому человеку обычно меньше терять, чем довольному. Он может выступать за рискованные перемены. Таким образом, опираясь на Барнетта, можно было бы утверждать, что поскольку ни одна культурная традиция не в состоянии одновременно и равным образом удовлетворить всех и поскольку в каждой группе всегда есть несколько человек, чья зависть выше средней, то в каждом обществе всегда будет несколько потенциальных мятежников, обеспечивающих возможность для инноваций. Вполне можно представить себе, что в долгосрочной перспективе общество может выиграть от инноваций, первоначально введенных в силу рессентимента некоторых его членов. Иными словами, человек, чье вызванное завистью непослушное поведение побуждает его отбросить препятствующие инновациям нормы социального контроля и вынуждает его стать маргиналом, при некоторых обстоятельствах может инициировать инновации, которые будут существовать достаточно долго для того, чтобы их усвоили и в конце концов стали продвигать то самое общество и та самая элита, которым он стремился повредить. Например, таким человеком может быть недовольный, непопулярный член примитивного племени, который демонстративно делает прививку или идет лечиться к западному врачу, чтобы у знахаря его родного племени глаза на лоб полезли. Но его «отвага», а также успех лечения побуждают других членов племени последовать его примеру, и таким образом возникает возможность для постепенного распространения здравоохранения. Итак, в этом конкретном случае (без учета некоторых побочных эффектов) завистливый человек, «всегда стремившийся навредить», принес своей группе пользу.

Возможно представить себе похожие случаи, когда, к примеру, какая-то отрасль, больница или регион стагнируют экономически из-за того, что их руководители придерживаются традиций и, поскольку существующая структура власти их устраивает, с предубеждением относятся к любым инновациям. Только кто-либо из менее успешных, менее влиятельных работодателей или менеджеров, главным мотивом которого является рессентимент по отношению к другим, сможет пойти на риск, связанный с любым по-настоящему значительным новшеством, потому что он в любом случае мало что теряет. Однако, вопреки его ожиданиям, новшество оказывается настолько успешным, что его пример приводит к общему ослаблению традиции и к внедрению этого новшества во всей компании или во всем регионе.

Культурные контакты

Культурные контакты приводят к особому типу революции. Во всех тех случаях, когда примитивная или относительно примитивная культура вступала в контакт с культурой Европы или Америки, большинство туземцев, выразивших свою лояльность представителям Запада, были людьми, по тем или иным причинам оказавшимися неспособными стать полноправными участниками собственной культурной традиции. Барнетт упоминает о двух индейских племенах, юрок и тсимшиан, согласно традициям которых социальное и политическое положение человека полностью зависело от передаваемых по наследству привилегий, а у тех, кому они не достались по праву наследования, было очень мало шансов достичь высокого ранга и известности. Это и были те люди, которые первыми отбрасывали традиции и усваивали обычаи и веру белых людей[512].

Как пишет Барнетт, до Второй мировой войны все еще придерживавшиеся традиций представители племени юрок рассказывали ему, что они считают виновниками своих трудностей и белых людей, и соплеменников из низших классов, так как те с самого начала подражали культуре белых. Точно так же исследования кастовых обществ показали, что подчиненные (но не самые нижние) касты более склонны проявлять симпатию к чужой культуре.

Казалось бы, из этого вытекает, что христианские представления и идеи политической демократии о равенстве людей должны нести ответственность за то, что они возбуждают у обездоленных мятежные и завистливые чувства, особенно там, где эти представления в рамках культурного контакта привносятся в жестко стратифицированное общество. Однако Барнетт верно указывает на то, что типичный случай отрицания аристократами иностранных новшеств в совокупности с их восторженным одобрением широкими массами – это универсальный феномен, не зависящий от моральных, политических и религиозных принципов пришельцев. Так, когда японцы во время Второй мировой войны оккупировали острова Палау, они не делали попыток привить островитянам, которых отличало развитое классовое чувство, идею равенства людей, не свойственную к тому же ни мировоззрению, ни поведению японцев; детей островитян учили, что они принадлежат к низшей расе. Также у японцев не могло быть никаких возражений против местной иерархии, основанной, подобно их собственной, на семейных связях и старшинстве. Но, как предстояло обнаружить американским исследователям под руководством Барнетта после того, как острова были отбиты у японцев, результаты японской оккупации были такими же, как и обычно в подобных случаях: только семьи традиционно высокого ранга сохранили исходные культурные формы и обычаи[513]. Барнетт приводит два примера из истории миссионерской деятельности, один из них – про влияние мормонов на новозеландских маори, когда западные проповедники получили доступ к примитивной культуре через вождей, потерпевших неудачу во внутренней борьбе за власть. Барнетт суммирует свои выводы в одном предложении: «Одни завистливые люди прибегают к инновациям, желая компенсировать свои физические, экономические и иные недостатки; а другие завистливые люди, страдающие от тех же недостатков, находят их решения удачными и привлекательными – безусловно, в большей степени, чем их самодовольные соперники»[514].

Следует, однако, задать вопрос, не означает ли для Барнетта выражение «завистливые люди» – которым он приписывает столь значительную роль в инновационном процессе – скорее таких людей, которые, вне зависимости от их мотивов, холодны и безразличны по отношению к своей собственной культуре, своим традициям и властной элите своей собственной группы. Действительно, безотчетное чувство зависти может привести к действиям, типа «Мы еще посмотрим!» или «Я им покажу!» и, следовательно, может выступать в качестве творческого мотива в ходе цивилизационного процесса. Но, вероятно, разумнее придерживаться строгого определения терминов, данного в нашей книге: действительно завистливый человек, завистливый человек в чистом виде обычно слишком поглощен ненавистью и жалостью к себе, чтобы быть способным на конструктивные компенсаторные инновации, которые в случае успеха устранили бы основания для его зависти, или быть открытым для них. Завистливый человек может желать ввести некоторые типы инноваций, например, революцию, новые налоги или ограничения свободного рынка, которые бы ущемили, уничтожили, ввергли в нищету и ограничили тех, кому он завидует, но чрезвычайно редко он, в качестве завистливого человека, внедряет хоть какую-нибудь конструктивную инновацию, и даже тогда – практически против своей воли.

Однако у зависти может быть задача, которая делает ее роль в обществе осмысленной; ведь если бы не существовало социального контроля и никакая традиция не была бы возможна, то, таким образом, могли бы реализовываться любые инновации, сколь угодно легкомысленные и халтурные, и ни одна стабильная культура не могла бы возникнуть. Зависть к тем, кто