Зависть: теория социального поведения - Гельмут Шёк

регионах – в Африке, Азии и Южной Америке, – там, где революционеры парадоксальным образом направили зависть толпы против тех институтов и людей, которые, хотя и могли вызвать зависть, были в то же самое время обязательной предпосылкой для экономического развития: импортеров и экспортеров, иностранных корпораций или чуть более состоятельных соотечественников, заработавших на оказании услуг и т. п. Французский социолог Рене Монье уже подчеркивал мотив зависти у оппонентов «колониализма», с одной стороны, и в антиколониальных революционных движениях – с другой. Монье, член Французской академии заморских территорий, рассматривал эти вопросы в своем фундаментальном труде о социологии колоний[505].

Его книга в основном касается Алжира. Спустя 30 лет после ее появления репортаж в Neue Zürcher Zeitung о революции, случившейся к тому времени в Алжире, содержал наблюдения, ясно указывающие на мотив зависти:

«Если в Алжире сообщество богатых иностранцев перестанет существовать, это должно принести многим классам мусульман скорее чувство смутного удовлетворения, чем неудовлетворения, несмотря на то что это может означать некоторое снижение их жизненного уровня [вот он, неизменный критерий, указывающий на мотив зависти! – Г.Ш.], так как их бывшие работодатели покинут страну и закроют свои фирмы. Однако новый работодатель в лице государства будет иметь возможность – например, с помощью гуманитарного зерна из Америки – поддержать или, возможно, кое-где даже улучшить то нищенское существование, которое огромное большинство алжирцев вело бы в любом случае. Но скорее всего государство как новый работодатель не будет в состоянии хозяйствовать так же эффективно, как это делали частные предприниматели, и производить в стране ту же прибыль»[506].

Мишени зависти до революции

По моим личным впечатлениям, после Второй мировой войны социальная зависть к среднему классу была больше на виду в Англии, чем в США и Германии. Показательно, что в 50-е гг. главные редакторы газет получали больше негодующих писем о среднем классе, чем о высшем. Вероятно, средний класс, к которому авторы этих писем находились ближе, раздражал представителей рабочего класса больше, чем далекие от него высшие классы. Говоря в общем, представляется, что зависть выбирает конкретные мишени, например врачей, менеджеров, банкиров или пекарей (во время Французской революции это были предприятия и ремесла, связанные с производством и продажей пищи). Чтобы испытывать гнев на капиталистов, средний класс и т. п., требуется способность к абстрактному мышлению; люди не всегда полностью уверены, чтó именно они обозначают этими словами.

То, что зависть обычно фокусируется на определенной жертве, к сожалению, почти всегда приводит к тому, что политики, подстрекатели и пропагандисты почти всегда ищут и находят козлов отпущения – менял, китайских зеленщиков или, сегодня, еврейских торговцев в негритянских кварталах американских городов, – даже когда их цель состоит в том, чтобы направить недовольство необходимых для целей революции слоев населения против более богатых вообще.

Образы и причины, разжигающие моральное негодование (в свою очередь питающее злобу которая ведет к революции), в основном определяются конкретной эпохой. Действие, совершенное явным меньшинством, многим кажется чуть ли не моральным оправданием самого ужасного революционного терроризма; но как только те же действия начинают совершать массы или, точнее, эмансипированные революцией массы, они в лучшем случае очень неохотно включаются в уголовную статистику. Многим читателям знаком описанный Диккенсом эпизод, где он рассказывает, как карета французского маркиза случайно задавила на парижских улицах ребенка из рабочей среды. Здесь он хотел показать социальную напряженность, предшествовавшую Французской революции. Правда, маркиз остановился, чтобы швырнуть золотую монету родителям ребенка, что, по крайней мере, несколько лучше полного безразличия к своим жертвам тех современных водителей, которые просто скрываются с места происшествия. Какие бы социальные потрясения ни произошли в будущем, можно быть уверенным в одном: будущие историки не станут перечислять среди вызвавших их факторов ту наглую бессердечность, с которой многие автомобилисты давят пешеходов. В эпоху, когда в Америке любой бродяга может разъезжать на автомобиле, водитель, который продолжает путь, убив кого-то своей машиной, больше не является материалом для изготовления социального динамита. Для общественного негодования нужны другие катализаторы.

Итак, эгалитаристский подход играет двойную роль в подготовке революции: во-первых, какую-либо форму собственности или вид отдыха можно заклеймить, как вызывающие и недопустимые, только пока они остаются достоянием немногих; во-вторых, проступки, правонарушения и преступления способны взорвать общество только до тех пор, пока не у всех есть средства, чтобы их совершить. Охотой на лис, которая до недавнего времени считалась даже в США одной из последних привилегий настоящих аристократов, в последнее время стали баловаться английские шахтеры из тех, у кого есть лошади[507].

Как осознали криминологи, не только обычные, рядовые преступления в основном детерминированы культурой, которая считает преступлениями определенные формы поведения в определенных обстоятельствах, но и проступки против так называемого здорового общественного мнения или вызовы ему, которые всегда эксплуатирует революционная пропаганда, настолько же относительны. Мы не имеем в виду в данном случае ту беззастенчивость, с которой почти все реальные революции немедленно (или практически немедленно) осваивают и начинают применять как нечто само собой разумеющееся ровно те деспотические меры и ограничения гражданских прав, на существовании которых были основаны их обвинения против общества. Мы имеем здесь в виду более длительные периоды времени и то менее очевидное явление, когда не только революционные правительства быстро превращают в добродетели недостатки своих предшественников, но и современные люди, если они не принадлежат к одному малочисленному классу, также могут спокойно или с минимальным риском провоцировать своих сограждан, а также извращать понятия «закон» и «преступление» в масштабах, которые в более ранние эпохи привели бы к революции. Регулярный шантаж общественности, в котором повинны некоторые американские профсоюзы и который невозможно объяснить реальными потребностями их членов – это очевидный пример того, как даже вымогательство постепенно начинает восприниматься как норма.

Фрэнсис Бэкон дает глубокий анализ роли зависти в предреволюционной фазе, без сомнения основанный на собственных наблюдениях; он упоминает о публичной зависти, которая может быть благотворна, если она осуществляет контроль за тиранами. Бэкон рассматривает публичную зависть как симптом недовольства: «Оная болезнь государства подобна заразе. Ибо как зараза распространяется по здоровому телу и пятнает его, так и с завистью: когда она проникла в государство, то портит даже лучшие его деяния и представляет их в дурном свете. Потому от смешения убедительных действий можно выиграть немного. Ибо оное обличает лишь слабость и страх перед завистью, делая ее еще сильнее, подобно тому как бывает с заразой: если ты боишься ее, ты призываешь ее к себе».

Здесь Бэкон верно уловил следующее относительно роли зависти в ранней истории всякой революции: после того как недовольные элементы направили подозрения, зависть